Коммуна

Пруссаки подходили все ближе и ближе; 18 сентября они уже достигли фортов, 19-го заняли Шатильонское плато. Но Париж решил скорее сгореть, как когда-то Москва, чем сдаться.

Начали циркулировать слухи об измене правительства. Между тем оно было только неспособно. Власть делала свое извечное дело. Она будет его делать до тех пор, пока привилегии будут поддерживаться силой.

Если бы в это время правительство повернуло против революционеров жерла своих пушек те не были бы нисколько этим удивлены.

Но чем хуже становилось положение, тем сильнее была жажда борьбы.

Порыв был всеобщим; все чувствовали необходимость дать ему выход.

Даже «Век»[47] 7 сентября напечатал статью под заглавием «Призыв к смельчакам»…

И смельчаки явились толпой, их не надо было звать: ведь на то была Республика. Скоро, однако, волокита бюрократического аппарата, унаследованного от империи, парализовала все.

Ничто не изменилось, разве только то, что все колеса и винтики получили новые ярлыки. Надели маску – вот и все.

Фальсифицированные продукты, запасы, существовавшие только на бумаге, недостаток во всем необходимом для военных действий, скандальные барыши поставщиков, нехватка оружия – все говорило за то, что дело шло по-старому.

По признанию самого военного министра, единственный батальон, находившийся в полной боевой готовности, был батальон чиновников министерства.

– Не говорите мне об этих пустяках, – заявил генерал Гюйяр лицам, интересовавшимся вопросом о ружейных затворах.

Впрочем, самые плохие солдаты могли оказаться полезными, если бы ими командовали решительные люди, которые сумели бы заставить их с мужеством отчаяния бороться за свою свободу.

Феликс Пиа[48], чересчур недоверчивый (правда, он имел право быть таким, ибо достаточно в прошлом поплатился), и те, кто пережил вместе с ним июньскую и декабрьскую бойню, как бы вновь переживали их; революционеры, надеясь победить без правительства, обращались к парижскому населению главным образом через наблюдательные комитеты и клубы.

Страсбург, осажденный 12 августа, 18 сентября все еще держался.

В этот день в Париже чувствовалось подавленное настроение; агония Страсбурга, израненного, бомбардируемого со всех сторон, но не желавшего умирать, привлекала к нему всеобщее сочувствие – и некоторым из нас, по большей части женщинам, пришла в голову мысль вооружиться и идти напролом на выручку Страсбурга: помочь ему или умереть вместе с ним.

И вот наша маленькая группа направилась к городской ратуше с криками: «В Страсбург! В Страсбург! Добровольцы, на защиту Страсбурга!»

На каждом шагу к нам подходили новые манифестанты, женщины и юноши, в большинстве случаев студенты. Скоро собралась значительная толпа.

На коленях статуи Страсбурга лежала открытая книга, и мы подошли к ней расписаться в нашем добровольном вступлении в армию.

Оттуда мы молча направились к городской ратуше. Нас была целая маленькая армия.

Пришло много учительниц; некоторые с улицы Фобур-дю-Тампль, и с этими я часто виделась впоследствии; среди них я впервые встретила Венсан, которая идею женских союзов, быть может, почерпнула именно из этой манифестации.

Андрэ Лео и я были отправлены делегатками требовать оружия.

К великому нашему удивлению, нас приняли без всяких возражений, и мы уже считали, что наша просьба будет исполнена, когда нас отвели в пустую обширную залу, уставленную одними скамейками, и заперли за нами дверь.

Там уже были два пленника: студент, участвовавший в манифестации и носивший, если не ошибаюсь, фамилию Сенар, и некая старушка, переходившая площадь, держа в руках бутылочку прованского масла, только что купленного ею, и арестованная неизвестно почему: ни она сама, ни те, кто ее задержал, ничего об этом не знали. Она так дрожала, что масло выливалось из бутылки ей на платье.

Так прошло три или четыре часа, пока появился наконец какой-то полковник, который должен был нас допрашивать. Но мы отказались отвечать, пока не освободят бедную старушку.

Ее испуг, бутылка с маслом, дрожавшая в руках, достаточно ясно говорили о том, что она не участвовала в манифестации.

В конце концов, дело уладилось – и старушка вышла дрожащей походкой, стараясь не уронить склянку, из которой продолжало капать масло.

Тогда приступили к нашему допросу, и так как мы воспользовались случаем повторить нашу просьбу о вооружении батальона добровольцев, то офицер, видимо ничего не понявший, с идиотским видом воскликнул:

– Что вам за дело до гибели Страсбурга, когда вас самих там нет!

Это был плотный мужчина с правильными и глупыми чертами лица, широкоплечий, крепко скроенный, типичный экземпляр золотопогонника.

Что было отвечать на это? Мы только молча посмотрели ему в глаза, а так как я вслух произнесла номерок его кепи, то он, может быть, понял, что сморозил лишнее, и ушел.

Через несколько часов один из членов правительства, приехавший в ратушу, велел выпустить на свободу студента, Андрэ Лео и меня.

Манифестацию рассеяли, прибегнув частью ко лжи, частью к насилию.

В этот самый день Страсбург пал.