Коммуна

Нумбо раскинулся в долине, образуя букву «С». На восточной оконечности его находились тюрьма, почтамт, продовольственный магазин; на западе – лес, опушка которого, спускавшаяся уступами, была покрыта морскими растениями, постепенно прививавшимися на суше. (Такое превращение могло произойти свободно благодаря тому, что волны время от времени омывали растительность.) Посередине буквы «С» был расположен самый город, который примыкал к возвышенности, покрытой северным лесом; по дороге к последнему поселилось семейство Дюбо.

Здание больницы возвышалось над всеми домами; под ним было два бревенчатых барака – один против другого: один из них был отведен для женщин, второй не имел еще определенного назначения.

Я нашла для него назначение: я использовала барак для занятий с молодыми людьми, которым до меня уже давал уроки Вердюр. Некоторые из этих молодых людей обладали прекрасными способностями; Сенешаль, Муссо, Мерио были поэтами. Последний внезапно впал в меланхолию и покончил с собой в припадке тоски по родине…

Домик Рошфора стоял на возвышенности, домик Грене – в расщелине скалы, окруженный садом, покрывавшим гору наполовину.

Иногда Грене начинал скучать, тогда он сильными ударами мотыги принимался яростно долбить неблагодарную землю; его конкурентом в этом отношении был Жантеле, который на другом скате горы делал ту же работу. Вместе они обрабатывали это «поле тоски».

Свернув немного в сторону, на дорогу Тандю, вы натыкались на хижину Герэ, который любил играть на гитаре: последнюю ему смастерил из розового дерева уже на самом полуострове папаша Круазе, домик которого стоял на той же дороге. С другой стороны, недалеко от почты, на бугорке расположен был домик Пласа, где родились его дети: сын, умерший ребенком, и две дочери; несколько пониже – домик Вальзана. Его хозяин, происходивший из Оверни, занимался тем, что приспособлял для нашего повседневного употребления старые коробки от консервов, делая из них посуду; он занимался также химией, приготовляя из ниаули какую-то эссенцию, в сотрудничестве со старым бланкистом Шоссадом.

Близ женского барака находилось ранчо, сплошь увитое лианами; оно принадлежало Пенни, жившему здесь с женой и детьми, из которых дочь Огюстина родилась на полуострове.

Дальше была кузница папаши Малезье, где он выделывал для нас из старых железных обрезков ножи, садовые инструменты, словом, кучу разных вещей.

Тут же находилась хижина Лакура, а рядом – Провена; этот последний был одним из барабанщиков в армии федератов: это он неистовее всех бил сбор в те дни, когда весь Париж должен был быть на ногах.

Два отверстия, похожие на окно, прекрасный молочайник у входа, а внутри нечто напоминающее библиотеку: таков был общий вид домика Вауера.

Домик Шампи, совсем крохотный, помещался на холме Нумбо. Однажды, когда у него сидели за столом семь или восемь человек, нам пришло в голову, что можно раздвинуть стены хижины, если каждый из нас наляжет на них, даже не вставая с места.

На северной стороне находился домик Режера с зелеными стрелками на сводчатой крыше.

Было еще большое ранчо у Кервизика, близ больницы; там жил Пасседуэ в ожидании приезда своей жены.

Домик Бюрло помещался одиноко на вершине холма, где поселился и Руайе; старый Мабиль жил на Тандю, у самого моря. Я как сейчас вижу все эти домики. Перечисление их заняло бы целый том. Эти разбросанные бедные домишки из необожженного кирпича под тростниковыми крышами с высоты казались целым большим городом, но только очень древним.

Бегство Рошфора и пяти других ссыльных – Журда, Оливье Пена, Паскаля Груссэ, Бальера и Грантилля[201] – привело в бешенство каледонскую администрацию.

Был собран военный совет. Губернатор Готье де ла Ришери оказался в отсутствии, уехав на разведку на одном из кораблей, стороживших ссыльных; второй корабль находился на Сосновом острове. Прошло уже сорок восемь часов, как беглецы скрылись из виду, и наши надзиратели дрожали от страха, что их уволят. Чем большее ликование царило на полуострове Дюко, тем сильнее становилась их злоба.

Когда надзиратели произвели перекличку, Рошфора, Оливье Пена и Грантилля налицо не оказалось; однако об истинном положении вещей догадались не сразу. Ссыльные сообразили это значительно раньше начальства и потому при перекличке отвечали какими-нибудь насмешливыми возгласами. Например, когда вызывали Бастьена Грантилля, кто-то крикнул:

– У Бастьена есть сапоги, он пошел их обувать.

Когда надзиратели в отчаянии стали выкликать еще и еще раз имя Анри Рошфора, то одни закричали:

– Он пошел за своим фонарем[202]!

Другие:

– Он обещал вернуться!

Третьи, наконец:

– Сходите-ка, посмотрите, не идет ли он!

Власти были слишком встревожены, чтобы наказать нас сейчас же, и потому отложили на время расправу.

Но зрелище откровенного веселья, которое царило среди ссыльных, приводило этих каторжников в такую ярость, что они стали срывать повсюду ни в чем не повинные занавески на окнах, обыскивая дома беглецов в надежде напасть на какой-нибудь след.