Коммуна

И вот нас повезли на полуостров на шлюпке нашего корабля. Никакое другое судно не внушало нам доверия, и капитан это понял; оставить борт «Виргинии» мы согласились только после того, как он дал нам честное слово доставить нас в Дюко. Мы с Лемель решили броситься в море в случае, если бы начальство настояло на своем намерении везти нас в Бурайль. Другие, я полагаю, сделали бы то же самое.

Мужчины, которых перевезли туда уже за несколько дней перед этим, ждали нас на берегу вместе с первыми прибывшими сюда ссыльными.

Среди них мы нашли папашу Малезье, этого старика-ветерана июньских дней, платье которого 22 января было все насквозь пробито пулями.

Тут был и Лакур, тот самый, который в Нейи так рассвирепел на меня за мою игру на органе.

У маркитанта служил мальчиком для посылок красивый и довольно умный канак Дауми, поступивший на место, чтобы научиться тому, что знают белые.

Мы нашли тут Чиприани, Рава, Бауера, старика Круазе (из штаба Домбровского), нашего старого друга Колло, Оливье Пена, Груссэ, Канле де Тальяка, Грене, Бюрло (из Наблюдательного комитета), Шарбонно[199], Фабра[200], Шампи – словом, целую массу друзей отовсюду, из бланкистских кружков, из Кордери-дю-Тампля, из маршевых рот. Рошфор, Плас и все те, которые приехали на «Виргинии», были помещены у первых ссыльных.

На «Виргинии» мы получили первую почту с родины, дошедшую до нас не в скры т ой; капитан просил нас даже засвидетельствовать, что письма наши не вскрывались:

– Моряки, – говорил он, – не сыщики.

На полуострове Дюко, однако, снова начали просматривать нашу корреспонденцию.

Не просите никогда длинных писем от тех, кто годами должен писать с сознанием, что все, что он пишет, будет читаться посторонними.

Высаживаясь на полуостров, я вспомнила об одном из старейших из своих друзей, Вердюре.

– Где же Вердюр? – спросила я, удивленная тем, что его нет среди других…

Оказывается, его уже не было в живых.

Так как почта шла к нам три или четыре месяца, то было, конечно, очень трудно урегулировать переписку. Вердюр, не получавший писем ни от кого, заболел от огорчения и умер. Пакет с письмами, адресованный на его имя, пришел через несколько дней после его смерти.

Но когда почтовые сношения стали более регулярными, мы могли – через каждые шесть-восемь месяцев – получать ответ на каждое свое письмо; правда, почта приходила каждый месяц, но с письмами, отправленными три-четыре месяца назад.

И все-таки какой радостью было для нас каждое прибытие почты! Мы взбегали, перегоняя друг друга, на холм, за которым находился дом вахмистра, неподалеку от тюрьмы, и хватали корреспонденцию как сокровище.

Когда же кто-нибудь из нас при отправлении почты запаздывал на день, даже на час, надо было ждать следующего месяца.

Ссыльные отпраздновали прибытие Рошфора и всех нас. Целую неделю гуляли мы по полуострову, точно совершая «увеселительную прогулку». Затем у Рошфора, т. е. у Груссе и Пена, – где для него была сооружена из глины на соломенной основе комнатка, – был дан обед, на который Дау-ми явился в цилиндре, придававшем очень забавный вид его дикарской физиономии; он запел пронзительным голосом, которым обладают все его сородичи-канаки, песню про страну Лифон, соблюдая переходы на четверть тона, странные для европейского уха (эту песню после он любезно согласился продиктовать мне)…

На этом обеде присутствовала, между прочим, двенадцатилетняя девочка, Евгения Пиффо, вместе со своими родителями. У нее были огромные глаза: лазурь их напоминала синее каледонское небо; они освещали все лицо девочки. Она спит на кладбище ссыльнопоселенцев у самого синего моря, близ подножия розовой гранитной скалы. Анри Сюеран вылепил ей из глины памятник; может быть, циклоны не тронули его.

За ее гробом, как всегда, шла длинная процессия товарищей, провожая тело. Все одевали в таких случаях белое и в петлицы втыкали красный цветок дикого хлопчатника, который так походил на иммортель. Процессия, двигавшаяся по горным дорогам, была поистине прекрасным зрелищем.

На кладбище было уже немало наших могил, усаженных цветами. На холмике, под которым зарыли Пасседуэ, лежали венки, присланные из Франции. На могилке маленького мальчика Теофиля, сына Анри Пласа, вырос эвкалипт. Пока длилась наша ссылка, цветы не переводились на могилах. Самоубийца Мерио покоится под зеленью ниаули.

Так как первым из ссыльных умер Бэрэ, то кладбище было названо его именем. Западная бухта получила имя Жан-теле, который первым построил там свою хижину. Город Нумбо, напоминавший своим расположением древнюю Трою, отстраивался постепенно: каждый новоприбывший прибавлял к прежним постройкам свой домик из кирпичей, высушенных на солнце.