Коммунальные конфорки

А однажды дедушка Миша отвозил меня на лето в Ригу. Прежде чем вернуться обратно, он решил пойти порыбачить. Полез на антресоли за удочками и среди прочего хлама извлек и легендарного божка с угрожающе торчащим мужским достоинством. Легко получив разрешение у бабушки Серафимы, деда Миша притащил фигурку в Ленинград. Бабушка Геня с мамой его, конечно, отругали и божка запрятали, но периодически дедушка его доставал, чтобы кого-нибудь разыграть.

* * *

Вот и сейчас во время уборки он выставил его на камин, а сам выжидательно спрятался за газетой.

Абитуриентка ловко шуровала тряпкой по полкам, пока не дошла до камина. Сначала она аккуратнейшим образом обработала вечно стоящие часы в виде Бетховена в кресле, потом как ни в чем не бывало взяла божка за выступающую часть и стала задумчиво протирать. И вдруг как очнулась: увидела, что держит в руках, ахнула и разжала кулак. Божок упал и, естественно, откололось то, что торчало…

Дедушка огорченно поднял членовидный осколок и почему-то продекламировал:

_{Уронили Мишку на пол,
Оторвали Мишке лапу…}

Непонятно, что он имел в виду, но окаменевшая абитуриентка, зная, что хозяина квартиры зовут Миша, в ужасе зарыдала, и ее выпроводили, заплатив даже больше, чем договаривались. Дедушка долго пытался пристроить фигурке отломанный мужской символ. Сочувствующий папа даже сбегал в хозтовары за специальным клеем, но все уже не выглядело столь органично. В сердцах дедушка даже хотел выбросить кастрированного божка, но бабушка пожалела и оставила. Так он и пылился с тех пор на тумбочке, лишенный главного достоинства, опозоренный и жалкий.

* * *

После генеральных уборок вся команда хоть и валилась с ног, но долго не расходилась. Пили чай и ели пироги.

Помню, как бабушка горстью бросала муку на большую деревянную доску, чтобы тесто не прилипало, раскатывала его на тонкие пласты, накручивала конец на скалку и поднимала, проверяя на свет, достаточно ли тонкий лист и нет ли на нем дырок. Затем смазывала противень кусочком сливочного масла и укладывала на него первый слой так, чтобы он немного свешивался с краев, а потом сверху добавляла начинку: или заранее обжаренные яблоки с корицей, или мясной фарш, или мелко порубленные вареные яйца с зеленым луком и рисом. Я пускал слюнки, глядя на остатки начинки, и очень расстраивался, когда ее едва хватало. Потом бабушка раскатывала и укладывала сверху еще один тонкий лист, поменьше, чтобы нижний завернуть наверх и защипать в корочку. Вилкой она делала дырочки в верхнем листе и смазывала его желтком, чтобы пирог дышал, а корочка получалась красивая и румяная. Потом это произведение искусства отправлялось в духовку, и по всему подъезду разносились такие запахи, что желудки самопереваривались даже у голубей на крыше. Впрочем, иногда скалке находилось и другое применение.

Как-то раз у нас работала ядреная деревенская девица, которая гостила у кого-то из соседей и с удовольствием подрабатывала на уборке квартир. Оседлав по-мужски стремянку, да так, что было видно незатейливое исподнее, она ловко орудовала тряпкой и напевала грудным контральто про ямщика и лошадей. Работала она медленно, своим примером показывая ямщику, что спешить некуда и ни к чему.

Пришедшему с работы дедушке этот вой быстро надоел, и он, весело поглядывая на крепкие, оголенные дальше некуда ноги, исполнил бодрую частушку:

Из-за леса выезжает конная милиция,
Задирайте, девки, юбки, будет репетиция!

Бабушка в это время перекладывала кухонную утварь, и, на дедушкино несчастье, у нее под руками оказалась скалка. Репетиция чего – мне узнать не удалось, потому что дедушке с такими частушками было велено идти куда подальше, а смущенная деваха стала работать куда быстрее и перед тем, как задрать подол, впредь двадцать раз оглядывалась и краснела.

Получивший скалкой, но довольный и даже помолодевший дедушка отправился во двор, но задержался ниже этажом, где слесарь Федор Мазаев с ведром воды и тряпкой материл пионеров, опять разрисовавших входную дверь пятиконечными символами.

– Звездец какой-то! – ворчал Федя.

Дедушка сочувственно поддакнул и вызвался помочь.

* * *

Федору было уже за тридцать. Работал на заводе слесарем, вечерами играл на баяне и по пятницам приводил дам из рабочего общежития, которых привлекал не только ветреный баянист, но и коммунальная ванная с горячей водой. Соседи недовольно ворчали, но терпели. Федя же в благодарность безотказно чинил сломанную домашнюю утварь и велосипеды, менял замки в дверях – словом, с лихвой компенсировал причиненные неудобства. Прелести холостяцкой жизни хозяйственного Федора не тяготили – до тех пор, пока однажды в столовой, затрудняясь выбором между котлетами с добавлением мяса и серыми сосисками в презервативах, он не наткнулся взглядом на грудь раздатчицы Галины. О таких формах в ее родной Галичине говорили «обнять и в цицьках утопиться».