Коммунальные конфорки

Через месяц местному участковому вкатили выговор за то, что на его участке самые высокие показатели попадания в вытрезвитель и мелких хулиганств. Местная милиция устраивала рейды по магазинам, подключили ОБХСС. Но нет, никаких следов левых товаров – напротив, продажа алкоголя даже заметно снизилась.

А прокололась баба Зина, как часто бывает, на пустяке, от жадности послав в магазин второй раз за день непроверенный кадр в лице звеньевой Леночки Першиной. На вопрос, какое бабушка варит варенье, вроде ягод не завозили, девочка на голубом глазу ответила, что ей не для варенья, а для самогона. Продавщица упала в обморок, а оклемавшись, позвонила в отделение. Аппарат бабы Зины конфисковали, гайдаровцы заскучали. Остальные пенсионеры к излишне рьяным пионерам стали относиться с подозрением и от предложений перевести через дорогу отбивались и скрывались в ближайших подъездах.

Впрочем, скоро тимуровский задор угас, отряды были расформированы, а пионеры засобирались на далекий Север по примеру Чука и Гека. Что ни говори, учительница Ольга Альбертовна была хорошая и класс заинтересовать умела.

Освобожденная от рьяных пионеров Клавдия Мефодьевна с удовольствием стала выходить по привычному маршруту в магазин. Правда, первое время все-таки оглядывалась и вздрагивала от звонков в дверь. И хлеб она почему-то покупать перестала.

* * *

Как-то вечером бабушке понадобилось зайти этажом ниже, я увязался с ней.

Я часто бывал в этой чистой светлой комнате, и пока бабушка разговаривала с соседкой, рассматривал фотографии на стене и таскал со стола печенье и конфеты.

Снимков было немного. Я особенно никогда не вглядывался: черно-белые, пожелтевшие: незнакомая молодая женщина и мужчина на набережной с двумя детьми, тот же мужчина уже в форме у пушки.

Это было скучно. То ли дело у соседа Мазаева: море, корабли, цветные фотографии приморских городов. Федор, как и папа, служил на флоте и рассказывал о своих выдуманных и невыдуманных путешествиях сочно, весело, с юмором. Смущал он меня тем, что учил громко и четко произносить название японского порта Нагасаки. Я стеснялся, проглатывал последние слоги, а Федор оглушительно смеялся. Я всегда старался улизнуть к нему, пока бабушки разговаривали.

Вот и сегодня я протянул руку, чтобы стянуть печеньку, а потом пойти или домой, или к Мазаеву смотреть телевизор, но вместо сладостей в вазочке лежали хлебные подсоленные сухарики. Мефодьевна перехватила мой разочарованный взгляд.

– Это пионеры, напокупали хлеба, вот и пришлось насушить сухарей, теперь сама грызу да соседу под пиво даю. Возьми, Геня, – своих угостишь. – Клавдия Мефодьевна насыпала полную тарелку.

Бабушка молча взяла.

Я пожал плечами. Зачем это нам? Бабушка только сегодня сладкого хвороста напекла, да и свежий хлеб есть. Голубей разве покормить?

Дома дедушка взял тарелку, приподнял, как взвесил в руке, взял один сухарик, подержал в ладони и положил в рот.

Я забрался коленями на стул и тоже взял один, скривился и выплюнул.

– Подними, – тихо сказал дедушка. – Дай-ка сюда.

Я протянул обмусоленный сухарик.

– Так они и не нашлись… – То ли вопросительно, то ли утверждающе сказал он бабушке.

Она покачала головой.

– Кто? – спросил я.

Дедушка посмотрел на бабушку, та кивнула. В семье был уговор: меня никогда не обманывали. Или говорили правду, или ничего. Вот и в тот раз мне рассказали всю историю семьи Мефодьевны.

* * *

До войны Клавдия вышла замуж, и у нее родились близнецы: Аля и Алик. Когда началась Великая Отечественная война, их должны были эвакуировать, но не успели, и Клавдия осталась с детьми в Ленинграде.

Она работала с мужем на Обуховском заводе. Оттуда он и ушел на фронт. Алю и Алика она успела запихнуть в один из последних грузовиков зимой сорок второго на попечение соседки, которая эвакуировалась со своими детьми. Думала, что спасла, отвела удар – оказалось, наоборот. Разбомбили грузовик на Ладоге. Как ни искала потом, куда только ни писала, не нашлись концы. То ли погибли, то ли их спасли, а документы у соседки были. Клавдия Мефодьевна никогда об этом ни с кем не говорила, только ночами, как умела, молилась за Алика и Алю да днем вглядывалась в лица – вдруг мелькнут знакомые черты?

На мужа в сорок четвертом пришла похоронка, он так и не узнал, что дети пропали, не могла она ему писать про такое. Осталась Клавдия наедине со своей надеждой, что дети уцелели после взрыва и живут где-то у хороших людей, зовут их папой и мамой. Даже верила, что спасли их вместе, что уж было бы чудом вдвойне. Только эта вера ей и осталась. Работой себя убивала, по двадцать часов в сутки, не помнила, спала ли, ела ли… Паек рабочий с соседями делила, от голодной смерти оберегала. Хлеб с тех пор никогда не выбрасывала, поэтому и покупала только по четвертинке. А после войны пошла в садик нянечкой работать.

Детей любила до беспамятства. Вот так бывает – можно уйти в свое горе, упиваться им и завидовать чужому счастью, а можно по крупице раздавать накопившуюся нерастраченную любовь и ласку. Хватило ей этой любви на всю оставшуюся жизнь.