Коммунальные конфорки

Хозяина хутора с коровой встречали еще на подходах к садоводству. И не потому, что дачники так любили молоко: в поселковом магазине оно было тоже неразбавленное и ничем не хуже хуторского. Основной добычей владельцев огородов был свежий навоз. Ведра заготавливались с вечера, чтобы не терять с утра драгоценных минут. На рассвете поселок просыпался от звона будильников. Надо было успеть одеться и затаиться в зарослях с заветным ведром в надежде на то, что корова решит опорожниться именно под этим кустом.

Самые отчаянные проходили километр по грунтовой дороге, чтобы первыми завладеть заветной лепешкой. Это было рискованно, корова не предупреждала, где ее одолеет желание, и всегда был шанс зазря плутать по ночному лесу, но при этом вожделенная куча досталась бы более ленивому соседу. Если бы владельцы коровы были настоящими бизнесменами, они бы уже давно разбогатели. Им даже не обязательно было покидать хутор – обуянные страстью наживы огородники сами в любую непогоду добирались бы до кордона и платили бы за навоз куда щедрее, чем за молоко или яйца.

Менее щепетильные хозяева других хуторов уже наладили продажу навоза. Причем, как шельмоватые торговки разбавляли сметану кефиром, они разбавляли коровье дерьмо собачьим, а особо наглые даже, кажется, и человечьим.

Впрочем, человечье дерьмо тоже шло в оборот, так сказать, безотходное производство. Канализации в садоводстве не было. На каждом участке стоял неприметный домик, оснащенный доской с дыркой, под которую подставлялось ведро. В него разрешалось справлять только большую нужду: во-первых, ведро с жидкостью было тяжелое и быстрее наполнялось, а во-вторых, человечья моча богата нитратами и портит урожай.

Раз в неделю, а то и в несколько дней, небрезгливые дачники сливали ведро в выгребную яму, которая была разделена на четыре части. Очередность строго соблюдалась, так как отходы должны были настаиваться как минимум три года. Чтобы амбре не разносилось по окрестностям, яму засыпали торфом и опилками. В конце сезона яму закрывали досками, на следующий год заполняли другую, и так далее. На третий год дерьмо вперемешку с опилками и пищевыми отходами превращалось в царский компост и шло на удобрение урожая. Урожай съедался, переваривался и пополнял компостные ямы – такой вот круговорот дерьма в природе. Процесс кропотливый, неприятный и долгосрочный. Поэтому хуторская корова считалась священным животным, ей поклонялись и всячески старались ублажить.

* * *

Наша местная благодетельница ко всем прочим достоинствам обладала и весьма незаурядным характером. Всех нормальных коров звали Зорьками, Звездочками, ну в крайнем случае Машками. Они и вели себя как нормальные коровы: сонно жевали траву, отгоняя хвостами назойливых слепней, исправно доились, безразлично подставлялись, когда их крыл бык-производитель, не испытав коровьего оргазма от минутного соития.

Наша местная корова была особенная. Когда ее мама Мурка была на грани отела, на хутор к бабушке и дедушке приехал внук, перевести дух от зубрежки на первом курсе медицинского института, а точнее, поправить здоровье после бесконечных возлияний и любовных встреч в общежитии, которые привели к лечению триппера и переэкзаменовке по биохимии.

Биохимию надо было сдать кровь из носу, потому что стипендии незадачливому внуку и так было не видать, как и своих оттопыренных ушей, но вылететь из института означало загреметь на два года в армию, а по сравнению с двухгодичным сроком на солдатских нарах цикл Кребса[3] казался отдыхом на лужайке. На одной из таких лужаек и разрешилась корова Мурка чудесной здоровой телочкой. Понаблюдав за процессом родов и пару раз чуть не выблевав собственный желудок, незадачливый будущий медик пришел к выводу, что акушерство и гинекология его не интересуют, а последствия практических занятий по предмету могут быть совершенно непредсказуемыми и абсолютно не входящими в его планы. Его начали мучить ночные кошмары, в которых он сначала любовно оглаживал девушку в белом подвенечном платье, потом платье покрывалось черными пятнами, превращаясь в шкуру, бока девушки наливались, пока она сама не превращалась в корову-производительницу, из чрева которой чья-то грубая рука доставала ребенка размером с теленка. Студент просыпался в горячечном поту и в беспамятстве хватался за цикл трикарбоновых кислот как за спасательный круг, с облегчением погружаясь в мир лактат- и пируватдегидрогеназ.

Народившуюся телочку он, желая щегольнуть ученостью, назвал Дегидрогеназой. Мудреное слово оказалось не по зубам бабушке и дедушке, и, когда студент отбыл в город, Дегидрогеназа, к имени привыкшая и только на него откликающаяся, превратилась в Гидру.

Студент, между прочим, биохимию сдал на отлично, остался потом на кафедре. Пока учился, работал лаборантом, после окончания института поступил в аспирантуру, защитился и дослужился до профессора. В институтской зачетке у него была только одна тройка – по акушерству и гинекологии, которую и то поставили с натяжкой, уж больно просил за него завкафедрой биохимии.