Коммунальные конфорки

Много лет назад маленький Эдичка впервые вышел на сцену детского сада в роли то ли зайчика, то ли ежика и настолько хорошо сыграл, что в восторг пришли все: не только воспитатели и его папа и мама, но и прочие родители. А ведь обычно взрослые на утренниках смотрят только на своих детей, до слез умиляясь, даже если чадо просто бессловесно стоит на сцене, изображая елочку или грибок.

Потом Эдичка выступал и в школьной самодеятельности, повысив свой уровень до Гамлета, Ромео и даже молодого Павки Корчагина. Не менее успешно он бренчал на гитаре и даже сколотил ансамбль с непонятным названием «Три клопа на одной стенке». Родители его всячески поддерживали, не понимая, что сами роют себе могилу, – они-то думали, что это увлечение не помешает, а даже поможет Эдику поступить в престижный вуз. Так сказать, уравновесит тяжелый пятый пункт[6].

Как гром среди ясного небо прозвучало решение поступать в театральный институт. Родители долго пытались переубедить, что хлеб артиста неблагодарный – можно легко прожить посредственным инженером, врачом, юристом, но если не попасть в струю в искусстве, то артиста ждет забвение, безденежье, одиночество и, наконец, голодная старость. Однако Эдик был непоколебим, поступил и окончил курс театра-студии на Моховой. Он даже умудрился сорвать аплодисменты на выпускном спектакле, но потом ни в один столичный театр его не взяли. Он помыкался в домах творчества на периферии да и вернулся опять в Ленинград, посрамленный и не очень понимающий, как жить дальше.

Тут подвернулся случай. Заболел или запил ведущий какого-то запланированного мероприятия, и один из бывших сокурсников вспомнил, что Эдик вел студенческие капустники. Пригласили его попробовать. Вечер удался, шутки ведущего были искрометны и тонки, гости не скучали, никто даже не напился и не подрался. Гонорар оказался много больше того, что Эдик зарабатывал за месяц в провинции.

Так и пошло. Его стали приглашать вести свадьбы, юбилеи, встречи выпускников. Он никогда не повторялся, честно готовился, писал сценарии и через год уже был на вес золота. Его выходные были расписаны на несколько месяцев вперед. Он даже попытался специализироваться на подпольных еврейских свадьбах, потратил время на изучение обычаев, добыл аксессуары. Но однажды произошел неприятный казус.

По традиции на еврейской свадьбе жених должен разбивать ногой стакан. Обычно заранее запасались специальным тонким бокалом, но тут закрутились, забыли и заменили тем, что оказалось под рукой. Эдик, как положено, завернул стакан в салфетку и положил под самодельной хупой[7].

Увы, когда писался Талмуд, не было граненых стаканов завода Гусь-Хрустальный. Жених несколько раз безуспешно топал ногой, разозлился и ударил так, что целехонький стакан срикошетил прямо в лоб будущей тещи. Та рухнула как подкошенная. Вызвали скорую, тещу увезли. Эдик хватает рыдающую невесту, папу невесты, самого жениха, отпаивает кого водой, кого водкой, и они вместе мчатся на такси за скорой в больницу.

А там слегка оклемавшаяся, но еще зеленого цвета теща мается тошнотой от сотрясения мозга. Потом затошнило и невесту по причине токсикоза, и в заключение к ним присоединился и невестин папа, перебравший натощак водки. Персонал уже замаялся тазики подносить, да и другие больные поступают. А невеста между приступами голосит, что хупа так и не состоялась. Пришлось Эдику прямо в приемном покое, между топчанами, обляпанному в блевотине, совершить священный обряд. После этого он зарекся вести религиозные свадьбы. Не по грехам наказание.

* * *

А вот на свадьбе Иры и Андрея в ресторане гостиницы «Октябрьской» он мастерски держал зал, честно отрабатывая выплаченный вперед немалый гонорар.

Так что первый, официальный день свадьбы, прошел весьма успешно. Хотя потом, когда Иру спрашивали, она говорила, что самым счастливым был момент, когда она сбросила невыносимо жавшие и натершие ноги туфли.

Она их позже подарила своей свидетельнице, приятельнице по курсу, Кате Жабиной, прыщавой кривоногой девочке из провинции. Неказистая внешность не помешала ей первой выйти замуж за курсанта того же училища и стать Катей Змиевской. А на свадьбе Иры Катя даже удостоилась комплимента от Эдика и про себя улыбнулась.

Добыть наряд на выход было непросто, но расторопная Катя умудрилась купить у фарцовщиков изумительной красоты польский вишневый ночной пеньюар с гофрированным воротничком, завязывающимся под горлом.

Что для советских неприхотливых девчонок были буржуазные изыски, какие там пеньюары на коммунальных кухнях или в общежитиях? Так что ночная сорочка, удачно скрывавшая уже наметившийся животик, очень даже сошла за вечерний наряд. Кроме Кати да невесты этого никто так и не понял.

* * *

Расходились уже после полуночи. Усталые ночные таксисты помогали грузиться подвыпившим гостям, все норовящим обняться с женихом, невестой и почему-то с таксистами тоже.