Коммунисты

Гайяр испытывает сейчас странное чувство: сердце тяжело стучит в груди, но он необычайно спокоен. Странное чувство подъема и спокойствия. Они решили, значит, что я становлюсь на путь признаний! Гайяр и не подозревал, что в нем живут те мысли, которые он сейчас высказывает. Он просто говорит, он уже не в силах молчать. Ему было бы стыдно молчать. Сейчас он говорит то, чего никогда не говорил, не хотел говорить — ни Ивонне, ни Ватрену, ни Барбентану. И говорит он такими словами, которых не знал за собой. Говорит, как коммунист. Произносит целую речь. Робер словно раздвоился: один человек говорит, а другой слушает его как свидетель, и этот свидетель — господин Робер Гайяр, владелец ювелирного и часового магазина в квартале Главного рынка. А говорит лейтенант Гайяр, французский офицер. И вот он-то все и высказывает. Капитан, весьма заинтересованный его словами, шепчет сержанту: — Хорошенько все записывайте, ничего не пропускайте! — Замечание вполне своевременное, ибо сержант бросил писать и, разинув рот, глядит на Гайяра, не веря своим ушам. В смущении он снова принимается строчить протокол допроса.

— Из того факта, что я не коммунист, о чем я вам уже заявил, не следует делать заключение, что я осуждаю коммунистов и осуждаю мою жену, Ивонну Гайяр, за то, что она оказывала им помощь, хотя я и не знаю, в чем эта помощь выражалась. В первые же дни войны, еще в конце августа, коммунисты говорили, что правительство не будет воевать с Гитлером, что оно объявило мобилизацию и разыгрывает комедию лжевойны только для того, чтобы покончить с Народным фронтом, обезглавить рабочее движение, развязать себе руки для своих грязных дел. Целых восемь месяцев идет этот балаган, — вполне достаточно, чтобы просветить даже такого человека, как я, хотя я был далек от настоящей политической деятельности и меня подчас злила тактика, в которой я не мог разобраться… так вот, даже мне ясно теперь, что вы воевали не против Гитлера. Вы воевали против коммунистов, то есть против рабочих. И наша армия, которую вы в силу все тех же соображений лишили ее наиболее боеспособного элемента, наша армия, повторяю, которую вы старались деморализовать в течение восьми месяцев, которой ни разу даже не говорили о Гитлере, которая не знала, зачем и для чего она находится здесь, и которую вы послали на бойню в состоянии полной моральной неподготовленности и военной дезорганизации, — так вот, посмотрите-ка в окно, господин капитан, — эта армия бежит!

Сержант невольно повернул голову и взглянул в окно, против которого сидел Гайяр; по тем же тонким психологическим соображениям капитан с помощником расположились спиной к свету. И в окно сержант увидел картину панического бегства вооруженных и невооруженных людей, вереницу машин и повозок, наезжающих на пешеходов; офицеры пробивали себе путь через толпу, не оборачиваясь, не зная даже, следуют ли за ними их солдаты. Все та же картина на протяжении уже нескольких часов. Однако в эту самую минуту, должно быть, произошло нечто неожиданное, потому что толпа кинулась врассыпную, будто вдруг одним махом повернули какой-то гигантский рычаг. Артиллеристы, растерявшие где-то свои пушки, соскакивают с тягачей и убегают. Бегут женщины. Падают на землю дети. Пулеметные очереди рассекают толпу, и она распадается, бежит в поле, люди бросаются на землю посреди дороги, среди раненых, среди трупов… Три самолета кружат над перекрестком, спускаются и поднимаются, снова спускаются и снова поднимаются, и это похоже на какую-то игру, на состязание, на пляску смерти. На бреющем полете летчики преследуют несчастную, воющую от страха толпу, и вдруг сержант видит пожилую женщину, которая, обратив к дому залитое кровью лицо, шагает, как слепая, прямо к их окну… из-под сбившейся косынки падают пряди седых волос, она в черном крестьянском платье, и сержант показывает на нее пальцем, кричит, стараясь перекричать грохот разрывов: — Господин капитан!.. — Что такое? Сержант, должно быть, сошел с ума! А он закрывает лицо обеими руками и кричит, кричит и рыдает: — Мама, мама! — Конечно, это не его мать… Крик этот вырвался у него помимо воли. Крестьянка подходит прямо к дому, прижимается лицом к окну, потом медленно оседает и падает у стены.

Капитан вскакивает с места. Куда это он?

В эту минуту все рушится в пронзительном свисте и грохоте, раздирающем уши, балки и крыша с треском обваливаются, пыль и штукатурка набиваются в рот, слепят глаза… смерть, смерть, единственная мысль — смерть. Небесный огонь пал на людское правосудие.

* * *

Около пяти часов вечера премьер Поль Рейно возвращается к себе. Он прибыл с того самого заседания Военного совета, на котором отсутствовал Гамелен. И разговор там был не о Голландии…

Заметим, кстати, что в этот самый час королева Вильгельмина[599] вместе с голландским правительством пересекала Ламанш, направляясь в Лондон; они оставили в Голландии генерала Винкельмана, который решил капитулировать на следующий же день.