Коммунисты

Монзи не любитель поспешных заключений. Он с известной сдержанностью повторяет, что, как говорят, виноваты коммунисты… Армию разложили коммунисты.

Похоже, что дано такое указание. Ишь, старый чорт, он повторяет то же самое, но не очень-то старается убедить, что сам в это верит… Он рассказывает такую, например, историю: вот хотя бы 61-я дивизия, которая обороняла Маас на участке Монтерме–Мезьер… представляете себе? — так вот она покинула позиции еще до появления немцев. И знаете, где она очутилась? В Компьене, да, да, да, в Компьене! По приказу, исходившему от некоего капитана де Фулонжа… о котором ничего толком неизвестно… наверное, коммунист… Во всяком случае, дорогой мой, отправляйте жену… Девочка в провинции? И то хорошо.

В сущности, разговор с Монзи можно считать скорее успокоительным. Правда, он не из самых осведомленных. Но у него вырвалось одно очень многозначительное замечание: коммунисты… он опасается их не столько на фронте, сколько в Париже. Монзи хорошо знает рабочих. Среди железнодорожников у него свои щупальца. Он всегда хвалится связями в самых разных слоях. Висконти не может усидеть дома. Он одевается и выходит на улицу.

Когда Ромэн Висконти очутился на набережной, когда он увидел Сену, Лувр, Академию, у него вдруг сжалось сердце. Весна в этом году была какая-то неистовая. Небо без единого облачка, словно огромная бирюза. Деревья вдоль реки стояли во всей красе молодости. Листва в эту пору года такая же свежая, как лицо человека, который не знает, что такое несварение желудка. Но разве это все! Главное — красота самого города, его говорящие камни, почти розовая мостовая; в нем все незабываемо, не только произведения искусства, чуть не каждое здание — памятник, хоть его облик и изменен магазинами и надстройками, хоть оно и переделано под квартиры, и все же почти в каждом доме какая-нибудь деталь — карниз над окном или дверью, балкон, крыша, — почти в каждом доме что-то указывает на целую сокровищницу воспоминаний, на исторические наслоения.

Ромэну казалось, что он впервые видит Париж. Мягкость красок, гармония Сены и камня, листва, арки мостов, розовато-голубые дали. Все, что он считал незыблемым и что вдруг потрясло его своей хрупкостью. Об этом даже помыслить страшно, и все же это так. Висконти вспомнил, что в свое время воспринимал как пустое бахвальство некоторые заявления канцлера Гитлера. То есть ему хотелось так их воспринимать: в глубине души, после того как он прочел «Mein Kampf»[609], всегда шевелилась какая-то смутная тревога… Это навязчивое возвращение к Зеркальной галерее Версаля…

Версаль! Как все повторяется. Версаль! Ведь это не только тот Версаль, где был подписан мирный договор по окончании прошлой войны… Вильсон, Клемансо, образы Жироду; ведь это еще и Версаль семьдесят первого года, куда пришлось бежать, потому что Париж был в руках коммунаров. И вдруг точно пелена спала у него с глаз. Так вот что, вот что имел в виду Монзи. Вот чего они все боятся. Коммуна. И тогда тоже немецкие войска стояли под Парижем и все-таки… Но Гитлер не Бисмарк. Гитлер во всеуслышание заявил, что он возглавил крестовый поход, цель которого подавить беспорядок. Гитлер, когда придет, спуску не даст.

Однако вовсе еще не доказано, что он придет так скоро, как говорят. Военные всегда и во всем ошибаются. И Ромэн смотрит на большой сад, мирно раскинувшийся на той стороне реки, и видит его в огне пожаров, видит «поджигательниц»…

Но очарование Парижа берет верх над всеми политическими тревогами. Непривычный, опустелый Париж мая сорокового года, оставленный богачами. Серые с черными полосками ставни на окнах особняков закрыты. Так рано утром на набережных только редкие прохожие. Чиновники быстро шагают по мостам, в свои министерства. Автобусное движение прекращено из-за реквизиции машин; каждый добирается на службу как может.

Ромэн Висконти закрыл глаза и попытался представить себе немецкие танки вот здесь, на этих площадях. Когда они придут?.. ночью? Проснешься утром, и вдруг — все уже свершилось… эта мысль гвоздила его. Что будет потом? Что происходит сейчас, в данную минуту там, между Лаоном и Венсеном? Какая путаница чувств; и то страшное, что надвигается, и жестокое удовлетворение от того, что он был прав, уже так давно, так абсолютно прав… жалкие лавры!.. Головокружительная бездна, вернее — головокружительный разгром. Сердце сильно стучит, Ромэн не знает, во что вглядываться — в город, приносимый в жертву… или в то, что подымается в нем самом. Упиться преходящим очарованием Парижа, ах, это слишком по-барресовски. Ромэн черпает силу в других источниках. Надо самому внутренне осознать ближайшее будущее, решить, как себя вести. Я не Нерон, который любуется горящим Римом. Я человек будущего, я хочу быть человеком будущего, хочу принадлежать к миру живых, к миру хозяев жизни! Мы еще можем быть победителями. Во всяком случае, я могу быть победителем.