Коммунисты

— Я уже говорил… Как вы полагаете, почему они пользуются таким влиянием? Потому что они действуют незримо. Потому что мы сами загнали их в подполье. Не спорьте. Если бы все шло гладко, то, конечно… их считали бы именно такими, какими их расписывает Фроссар… даже еще похуже! Но если нас побьют, то в глазах простых людей — это же ясно как божий день! — в глазах простых людей мы окажемся бездарностями и даже предателями. Да, да… я не боюсь слов… слова сами по себе не имеют смысла, только факты вкладывают в них содержание… изменчивое содержание, и сегодня, возможно, парадоксальное, но завтра оно уже может стать Историей! Представляют ли себе вообще, как сильно распространено влияние коммунизма во Франции? Ведь у нас есть огромные районы, к мнению которых совсем не прислушиваются. Недавно я просматривал свои заметки за сентябрь тридцать девятого года, я веду что-то вроде дневника… Так вот, не далее как вчера я наткнулся на страничку, где говорится о голосовании за резолюцию, осуждающую советско-германский пакт; это имело место в конце сентября в Лансе в тамошнем комитете союза горняков. Семь голосов против пяти… Такое незначительное большинство — яркий показатель влияния коммунистов в рабочих профсоюзах…

— Итак, что вы предлагаете? — спросил генерал.

— Я ничего не предлагаю. Я просто рассуждаю, думаю вслух… Оторвать массы от их руководителей — вот что надо сделать, что уже давно надо было сделать. Массы сами по себе не опасны. Хуже всего, что их руководители — не то, что наши Рейно и Даладье! Если бы вы знали железнодорожников так, как знаю их я! Это убежденные, самоотверженные люди… Уверяю вас, я предпочитаю иметь дело с ними, а не со всякими Полями Рейно! Это люди по-настоящему мужественные…

— Согласен. Надо оторвать массы от их руководителей… Но как это сделать?

— Вы слишком многого от меня требуете, генерал. Прежде всего надо свести их руководителей с героического пьедестала… пусть они станут менее героичны… более обыденны. Я вас уверяю: люди, которых видишь, лишаются своего ореола, а потом, раз их все видят, значит, их можно и найти. Так ведь?

— Я вас не совсем понимаю, — сказал Виснер.

— Может быть, это и не существенно, — заметил Монзи.

* * *

Генерал Гамелен объясняет положение по большой карте, на которой нанесена линия фронта еще до прорыва, за исключением незначительного, заштрихованного черным пятна к северу от Седана. Белые с позолотой деревянные панели, штофные[613] обои с пчелами, стол с отодвинутыми красными бархатными креслами, люди вокруг стола: Уинстон Черчилль с генералом Дилем[614] и лордом Исмэем[615] по правую и левую руку слушает главнокомандующего, по обе стороны которого стоят Даладье и Поль Рейно. Все очень просто и немногословно. Поражение! — But, — произносит Черчилль в наступившей тишине, — where are the strategical reserves?[616] Где же все ваши резервы, господин генерал?

Что это горит там на улице? Языки пламени… дым… зловещий звук падения папок с делами, которые выбрасывают прямо из окон…

Гамелен ответил: — Резервов нет…

Чего же можно после этого ждать от совещания — люди, управляющие государством, и военачальники в полном смятении. Общий разговор, частные беседы. Они расхаживают по комнате, и английского премьер-министра неудержимо тянет к окну, через которое он украдкой поглядывает на аутодафэ[617], в котором гибнут дипломатические документы. Украдкой… вы приехали к людям в гости, а попали на жестокую семейную драму; все говорят о посторонних предметах, делают вид, что ничего не замечают, но… слезы, беспорядок в квартире… разбитая посуда…

Все сводится к одному: резервов нет. Что же предлагает Гамелен? На что он надеется? Ничего не предлагает. И ни на что не надеется. Из его слов можно сделать только один вывод: необходимо перемирие. Но есть слова, которые нейдут с языка. Гамелен просит у англичан самолетов, и все. Но если французская армия разбита, разве может британская авиация восстановить положение?

Поль Рейно тоже посмотрел в окно на пожар.

— Это надо немедленно прекратить! — сказал он.

На улице успело стемнеть. Архивы горят уже восемь часов.

XV