Коммунисты

Жан-Блэз смотрел на сапера с любопытством, взглядом скульптора, старался вообразить его штатским и решительно не знал, куда его отнести. Скорее всего, он интеллигент. Один из зуавов уже звал его по имени — Бернар. Так вот, вряд ли кто-нибудь мог бы с бóльшим увлечением, чем этот самый Бернар, рассказывать о том, как разрушают. Он явно вошел во вкус этой навязанной ему специальности. Он был неистощим, когда в подробностях описывал, как закладывают мину, как предварительно просверливают минные камеры, он словно охмелел от всех взорванных им мостов и дорог. Продолжалось это всего неделю, но говорил он так, будто важнее ничего в его жизни не было. И будто на это ушли годы. Стоило послушать, как он рассказывал о шлюзах и дорожных узлах! У него стекла в окнах трахали, крыши скакали, деревья ломались, как спички, люди, подхваченные взрывной волной, делали сальто-мортале; от избытка удовольствия он хлопал себя по ляжкам, вспоминая, какие физиономии были у его товарищей, когда они летели кувырком во время взрыва на Маасе или в Сен-Жераре. Нет, вы подумайте, какая красота, когда рядом вдруг оказывается посудная лавка! Он приходил в экстаз от этого грандиозного чудовищного посудного боя, от взвивавшихся стаями тарелок, от фонтанов чашек, от полета в поднебесье ночных горшков, от звонкого снега, каким сыпались черепки. А плохо, по-вашему, сразмаху швырнуть взрывной патрон в склад взрывчатых веществ, в самую что ни на есть середку?.. Вошли мы в одно местечко в Бельгии, а тут как раз снаряд ухнул прямо в кабак, запасы там были немалые, нас так и обдало спиртуозами[640]… Он бежал полями от вражеских танков, в него, как в кролика, стреляли у окраин деревень. Рассказывал он об этом, как о каникулярных забавах, и даже не слишком грустил об убитых товарищах… помолчит минутку и снова пускается многоречиво, с нелепыми подробностями описывать, какое это было зрелище — дом, сорванный с места взрывом и поднятый в небо горячей струей воздуха, как воздушный шар. Странный субъект: его говор — не арго парижан, а язык парижского простонародья — был уснащен словами, от которых зуавы недоуменно таращили глаза. Жан-Блэз их понимал — слова были латинские; сапер Бернар умел ввернуть латынь в самые рискованные места своих рассказов. Жан-Блэз успел позабыть классическую премудрость, но не настолько, чтобы при случае не распознать Виргилия. Кто же все-таки был этот тип? Проще всего спросить у него, но интереснее угадать самому.

В понедельник утром колонна из одиночек и подобранных мелких отрядов выступила из Валансьена в направлении Рэмского леса. А где это такое? Недалеко, всего километров шесть-семь. Однако у бедного Жан-Блэза ноги были до того натружены, что и такое расстояние казалось ему неодолимым. Пока он был на ходу, он шел, потому что все шли; но после остановки на день и две ночи в Валансьене ему больно было ступить. Похлопотал за Жан-Блэза подрывных дел мастер, как прозвали солдаты Бернара. Он побывал на КП, откуда поступали приказы, и объяснил положение. Дело происходило за Валансьеном, в Анзене, на длинной-предлинной улице, которая переходит в шоссе.

— Вы не можете себе представить, сержант, какие пустяки их занимают, — сказал он. — Я хотел обратиться к офицеру, который этим ведает. Мне заявили, что все зависит от полковника. Меня это не смутило — полковник так полковник. А вот его это смутило: помилуйте, простой сапер! Тогда я послал ему свою карточку. — Бернар сделал паузу и рассмеялся. — Полковник немедленно принял меня: «Минутку — и я к вашим услугам, господин аббат».

Зуавы только рот разинули: Бернар— аббат!

Ну, знаете! Жан-Блэз был доволен — наконец-то он выяснил. А то ему это даже спать не давало. Итак, аббат ждал полковника, и, как вы думаете, чем был занят полковник? Он рассматривал дощечки, много образцов уличных дощечек, которые изготовили его подчиненные, — на конкурс, что ли? Дело в том, что в Анзене была авеню Жана Жореса, и вдруг бы немцы взяли город, тогда полковник почел бы себя опозоренным перед иностранцами, если бы они, после его ухода, продефилировали по авеню Жана-Жореса. Вот он и спешил окрестить по-новому эту улицу, дать ей более подходящее к обстоятельствам, более патриотическое имя: «Национальная дорога»… Трудно поверить, правда? Но суть не в этом. Он добился разрешения для сержанта Меркадье проделать весь путь верхом из-за больных ног.