Комната Вильхельма

Не знаю, что бы было, не объявись внезапно Нина и Гуннар. С Ниной я разделила часть своего детства, и она на всю жизнь завоевала расположение Вильхельма, потому что как-то раз во время его постельного режима пошла войной на несчастную печку и смогла ее разжечь, не используя отданные нам на хранение стулья. В характере Вильхельма была одна трогательная черта: он никогда не забывал людей, однажды сделавших ему одолжение, о котором те едва ли помнили сами. Нина вышла замуж за лесничего, которого я видела лишь несколько раз. Вильхельма она считала капризом природы. Услышав звонок в дверь, он крикнул мне, чтобы никого не впускала в этой проклятый сральник. Стоило мне сообщить, что это Нина, как наверху всё смолкло. Она поинтересовалась, как мне удается терпеть этого чокнутого придурка. Я посвятила ее в наши вонючие дела — день уже клонился к вечеру, но еще было светло, — и Нина мигом отправила Гуннара в сад, чтобы разобраться с этим делом с помощью каких-то загадочных инструментов, доставшихся нам от покойного старика. Она же тем временем принялась готовить ужин из обильных запасов холодильника, и стоило накрыть стол, как Вильхельм спустился в гостиную, помытый, побритый и одетый в свой офисный костюм. Он вежливо и непринужденно поприветствовал Нину, меня же не удостоил и взглядом — ни одного слова от него в мою сторону за весь вечер. Не примирение, а всего-навсего передышка. Когда услужливый Гуннар вернулся после часового сражения со сточной цистерной и выгребной ямой, которые вечно выходили из строя в одно и то же время («Символ несчастья моей жизни», — обычно говорил Вильхельм), его встретили с чрезвычайной любезностью. Вильхельм подробно расспросил о погоде на юге Ютландии, и я заметила, что он, скрыв за дымчатыми очками для чтения глаза, покрасневшие от выпивки и рестинила, ломает голову, чем бы еще развлечь лесничего. Наконец он ласково и вежливо спросил:

— Вы когда-нибудь стреляли в браконьера?

Гуннар поморщился, но непонятный предостерегающий инстинкт уберег нас всех от того, чтобы разразиться смехом.

На следующее утро я отправилась в аэропорт. Словно вор, выскользнула из нашей двери с чемоданом, содержимое которого обнаруживало полную неосведомленность о климате России в это время года. Нас пригласили на торжественное празднование сорокалетия со дня революции — правда, странность состава нашей делегации до сих пор остается до меня загадкой. Двое пожилых мужчин выглядели так, будто им не пережить и вылазки в пригородный Хусум. Хуго, сочувствующий, с которым я уже состояла в своего рода неземных отношениях, в самолете положил мне на плечо руку, будто намереваясь меня защитить. Он с облегчением произнес:

— Неважно куда, главное — подальше от дома!

Но я не вырвалась из дома. Страх перед Вильхельмом засел во мне древесным трутовиком и привязал к нему куда крепче любви.

Не успела я проглотить пять таблеток от судорог, прописанных Хёйборгом, как мы уже пили коньяк — и так весь перелет до Москвы. Хуго признался: свершится его давняя мечта постоять на Красной площади, а я вспомнила, что когда-то вступила в коммунистическую партию только из-за рассказа одной подруги о том, что в России можно бесплатно ездить в трамвае. Из партии я так никогда и не вышла, но, возможно, меня исключили за просрочку взносов. В разгар пьянки я поинтересовалась у Хуго, мягкого и круглого, как резиновый мяч, не пахнет ли от меня фекалиями. Он нежно заправил мои волосы за ухо и сказал:

— Мне всё равно, чем ты пахнешь. Я рад, что ты с нами. Иначе что бы я делал один с этими двумя обезьянами?

Их всю дорогу тошнило в специально предназначенные для этого пакеты, что тем не менее не помешало посылать в нашу сторону рой возмущенных взглядов. Мне на ум пришла фраза из рассказа Дороти Паркер о беспощадном падении женщины в пропасть: «Боже милостивый, не допусти, чтобы она когда-нибудь снова протрезвела».

Вот я и не протрезвела ни в один из четырнадцати дней.

12

В то самое субботнее утро, когда опубликовали первую статью Лизе, Милле осознала, что несчастлива. И хотя это осознание пробудило внутри нее что-то вроде извержения вулкана, она всё равно сидела совершенно спокойно: перевернула поджаренный хлеб и сняла крышку с чайника — Вильхельму не нравился горячий чай. Она сидела за овальным столом, доставшимся ей от бабушки по материнской линии, на бархатном стуле с вышивкой крестиком, сделанной ее живой еще матерью, и всматривалась в самый темный угол просторной комнаты — именно там стояла резная кровать с балдахином. Это был единственный предмет, что достался ей от совместно нажитого в развалившемся браке. Она сама пошила полосатые зелено-желтые кретоновые занавески и повесила их на больших болтающихся кольцах.