Комплекс Чебурашки, или Общество послушания

Ту же коллизию я вижу и во втором из названных случаев. Отказ О.В. Дормана от премии «ТЭФИ» также дискредитирует институциональные основания процедуры. В начале своего письма к академии Дорман сообщил о том, что он отказался принимать участие в конкурсе. Буквально: творческая группа отказалась принимать участие в «состязании». Автору письма претит идея представить его творческую группу как группу людей, взыскующих оценки, он отказывается воспринимать свою деятельность как соревнование. Создание фильма «Подстрочник» не было делом, направленным на социальный успех авторов, у авторов были иные цели, которые уничтожаются актом награждения. Перед лицом Лилианы Лунгиной и таких, как она, составляющих идеальное сообщество благо-творителей, принять награду-поощрение означает, как и в первом случае, изменить смысл уже свершившегося действия: обесценить свой собственный вклад.

Сбой в хорошо отлаженном символическом производстве награждений дает возможность увидеть конфликт форматов понимания и действия. Публичный отказ от награды представляет собой именно такой сбой. Он, как я полагаю, симптом скрытых движений, происходящих в российской социальной реальности.

Жорж Батай видел в механике дара-жертвы антитезу дару-обмену: первым воссоздается непрерывность мира, вторым – напротив, осуществляется его фрагментация.^[242]

Можно указать и на еще один рисунок обращения с благом: при расточении его в виде вклада в общую ценность, в формах коллективной солидарности – оно пребывает. Общая ценность, создаваемая в актах даров-вкладов равных, оказывается открытой для входа Неограниченного Блага.

Заключение

Этос взыскания оценки, или, как мы его назвали, комплекс Чебурашки, усвоенный и встроенный в тело, подобно радиации пронизывает самые разные сферы человеческой деятельности: приватные и публичные, профессиональные и семейные. Он определяет привычки думать и действовать, или, по Ухтомскому, – поведенческую доминанту.

Внешняя оценка, оценка «коллектива» для советского человека была самой главной, об этом свидетельствовала каждая доска почета, украшавшая любое публичное место советской страны. «Восстать против своего жребия… было трудно, – писал И. Бродский, – из-за родителей, из-за того, что ты сам страшишься неведомого. А главное, потому что будешь непохож на большинство, большинство же – ты впитал это с материнским молоком – право».^[243] Бродский писал о поколении своих родителей – первом советском поколении. В учебнике психологии сталинской эпохи коллективизм описывается как специфическая черта советского человека: «Советский человек не может ставить перед собой жизненно важные цели, которые противопоставлялись бы целям коллектива, советский человек не рассматривает свою личную судьбу, свой личный успех оторвано от судьбы коллектива, от успеха общего, коллективного дела».^[244]

Здесь имеет смысл говорить о наследовании. Следуя определению психологов, то, что было замолчано одним поколением, оказывается впечатанным в тело следующего.^[245] Замолчанное становится той реальностью, в которой последующие поколения живут ровно до тех пор, пока не смогут эту «тайну» различить. Одна из таких унаследованных и – в отсутствие осознания – разворачивающихся в постсоветском настоящем в матрицу реальности тайн – недоверие к собственному опыту. Отказ от собственных чувств и собственного опыта (внутренняя и внешняя конформность Снегурочки, «белого и пушистого», Чебурашки) обеспечивает устойчивую, почти рефлексивную связь жизненного успеха с внешней оценкой. «И что меня колоссально огорчает… – сказал Бродский Любови Аркус в интервью 1990 года, – Вот вы говорите, “Память”, не дай Бог произойдет то, произойдет это, и я понимаю, что в этом мы живем, и от этого невозможно отделаться, но вся хитрость в том, чтобы от этого отделаться. Я даже думал совсем недавно о том, что даже самое святое существо, даже представим себе какого-нибудь современного Зосиму, даже если его посещают откровения, приходит какое-то прозрение. Что в результате этого прозрения происходит? Он начинает думать о мире, о высшем существе… И высшее это существо, и этот мир, и альтернативную эту иерархию, альтернативную систему ценностей, он все равно будет перестраивать по той иерархической сетке, в которой он воспитан и в которой он существует. То есть если он будет говорить о Боге, он будет говорить о нем, как о верховном существе, как о существе, которое выше начальника. То есть о том, что находится сверху. Он не подумает о том, что это сбоку где-то может находиться. Это ему в голову не придет. И в этом катастрофа. Потому что эта система, она конструирует человека по своему подобию. Или человек конструирует себя по ее подобию. Я уж не знаю, где тут яйцо, где тут курица».^[246]