Комплекс прошлого

– Хорошо, – соглашаюсь я. – Собака может остаться.

На следующее утро я ставлю будильник, как будто у меня дедлайн. Я иду сонная на кухню, включаю свет и вскрикиваю. По полу текут желтые лужи, следы лап идут по новому дивану, изорванным подушкам, перьям. Пес хлопает хвостом и кривит губы от удовольствия, обрадовавшись при виде меня. Его фиолетовый язык вываливается из уголка рта; он грубо облизывает мою лодыжку. Я смотрю вокруг с недоумением. Не испугавшись, я затаскиваю пса в его металлическую тюрьму и перемещаю клетку с собакой и всем остальным на крыльцо.

Он издает несколько жалких тявков.

– Ш‐ш-ш, – затыкаю я его. – Заткнись, мать твою.

Я беру кучу недожеванных писем и опрыскиваю пол дезинфицирующим средством, чтобы замаскировать запах, бросаю газету, чтобы она впитала лужи и Юрген мог убрать ее позже. Его собака, его беспорядок. Затем я готовлю свое рабочее место за столом в углу гостиной, завариваю кофе и принимаюсь за работу. Я ищу четыре или пять идей, чтобы отправить их в журнал, но ни одна из них меня особо не интересует. В любом случае плата за услуги няни, вероятно, будет больше, чем мне заплатят за каждую из них. Я просматриваю несколько списков вакансий, рассматриваю возможность стажировки в магазине кактусов, пишу своей подруге Одри с просьбой о дополнительной работе, возвращаюсь на свою пустую страницу. Снаружи щенок цепляется за замок, бросаясь на металлические прутья клетки. Я надеваю наушники. Все еще ничего. Я завариваю еще чашку кофе и смотрю в пустой экран. В конце концов, в отчаянии, я просматриваю груду почты. Страхование автомобиля, выписки по кредитным картам, второе или третье напоминание от гинеколога и, наконец, толстый конверт с тиснением, присланный моей матерью, тяжелее всех остальных, с золотой каймой. Я разрезаю его ногтем.

Уважаемые выпускники.

Двадцать лет прошло с тех пор, как мы сожгли наши книги, разорвали наши платья в клочья, швырнули обувь на дерево. С тех пор, как Джерри попала на первые полосы новостей.

Я ставлю приглашение на стол, прислонив к стене. Затем я открываю свой браузер и снова просматриваю интернет в поисках Божественных, переходя от подписчика к подписчику. Кто-то стал светлее, кто-то стройнее или румянее, а кто-то остался таким же. Свадебные фото, лабрадоры, фотосессии в Шотландии, крестины, воспоминания. На этих фотографиях мои старые друзья скрещивают руки вместе, как в былые дни, и взмахивают волосами перед камерой. Даже сейчас, на десятилетия старше, все такие же Божественные.

Я читаю и читаю, сгорбившись над клавиатурой, в трансе, едва чувствуя свое тело. Пес перестал ныть и уснул. Я даже не замечаю, что Юрген проснулся, пока он не входит на кухню, одетый в одно лишь полотенце, прикрыв рукой нос.

– О! Mein Gott, что случилось? Где пес?

– Снаружи, – говорю я, быстро закрывая экран компьютера.

– Ты работаешь, – радостно говорит Юрген.

Он наклоняется ко мне через плечо, мокрый, и целует в шею.

– Видишь?

38

Через несколько дней после объявления о слиянии школ мы стали совершенно непослушными. Мы игнорировали наших учителей, пропускали уроки, стали еще более надменными и грубыми. Когда началась жара, мы настояли на переносе наших классов на улицу. Сначала сотрудники, ошеломленные новостями, часто перешептывались друг с другом в нервных кучках о том, кто останется, а кто уйдет, обмахиваясь немаркированными веерами. Но затем, когда шок прошел, они становились все более и более спокойными и безразличными к произошедшему, даже веселыми, особенно младшие учителя. Какое им дело до того, что случится с Божественными в конце концов?

Они брали сумочки и провожали нас на улицу. Конечно, никто не работал. Наши экзамены закончились. Все, что мы делали, это загорали. Когда Джерри ушла с занятий раньше времени, чтобы пойти на тренировку, учителя флегматично пожали плечами. Как выяснилось, мы вполне могли избежать наказания за все что угодно. Перед окончанием урока мы одновременно встали, отряхнули ноги и поплыли по траве.

Мы замахали пальцами, прощаясь. Нас едва ли могли исключить.

Мы были выше наказания. Неприкасаемые. Бессмертные.