Кому светят звезды

Помня эти слова врача, Вологдин начал ежедневно делать зарядку для ног, рук, для брюшного пресса. Вот и сегодня уже закончил комплекс упражнений, а сестры поднимать раненых после дневного отдыха и мерить температуру не приходили. Михаил вынул из тумбочки карандаш, школьную тетрадку и начал писать письмо в часть — Гусеву. Бодрые фразы о грядущей победе дались ему легко и просто. Сложнее оказалось написать правду о себе. Он и сам еще не знал ее до конца. И все же написал: «Перебираю в памяти все, что знаю о самолете. Продумываю, как управлять с «погнутым шасси» — хромой ногой. В успех верю. Обещаю вернуться в полк. — Он немного подумал и приписал: — До скорой встречи, боевые друзья!»

В дверь палаты осторожно постучали. «Кто бы это? — встрепенулся Вологдин. — Сестры с градусниками без стука входят. Видать, кто-то чужой». Но вошел совсем не чужой для него человек — его теща, Катина мама.

— Сейчас придут температуру мерить. Сестра велела вас будить, — проговорила она, обнимая Михаила.

— Вставай, просыпайся, военный народ! — крикнул он товарищам по палате и, обратившись к Ольге Алексеевне, добавил: — Извини, мама, подожди за дверью, мы форму одежды приведем в порядок.

Вологдин быстро оделся, и они вместе пошли по запущенному школьному саду. Садясь на невысокую скамеечку под грибком от дождя, Ольга Алексеевна улыбнулась:

— Ты, Мишенька, молодец, уже нормально ходишь. На покушай, — протянула она ему кулек с домашним печеньем. — Вкусное, ешь на здоровье.

— Поправляюсь, мама. Уже практически здоров!

— Зарядку делаешь?

— Целый день. Хожу по многу километров. О нашей с Катей жизни думаю. Каково ей теперь будет со мной, калекой?

— Я что, дочь свою не знаю? — рассердилась Ольга Алексеевна. — Такое ведь скажешь. Всяким ты ей дорог и нужен. С ногами и без ног, летчиком или инвалидом. Да какой же ты инвалид? Всего чуток прихрамываешь.

— Если бы немножко, мама! Вот без клюшки пока не могу.

— Товарищ Вологдин, идите кушать! — крикнула нянечка. — Все стынет.

— Иди, иди, Миша. Сейчас, во время войны, шутят, что друг познается в еде. Ступай.

Минут через десять Вологдин возвратился. В руке он нес зеленую эмалированную кружку, накрытую большим куском хлеба.

— Раз друг познается в еде, ешь, мама.

Попротестовав, Ольга Алексеевна отщипнула небольшой кусочек мякиша и запила чаем.

— Вкусно. Остальное сам доешь.

— Ну вместе давай!

— Тогда другое дело, — согласилась она и, разломив хлеб на два неровных куска, протянула больший Михаилу.

Они вспомнили ее прошлый приезд и трудный предоперационный разговор.

— Мама, ты тогда о дороге в эвакуацию рассказывала. Помнишь?

— Помню.

— Доскажи теперь.

— Что было? С грехом пополам устраивались. Детям надо одно, другое. Где взять? Дров мало. Сама зимой ездила на делянки, машины до ломоты в спине с нянечками да шофером грузила.

Вологдин горько усмехнулся, представив, как эта, по его довоенным, юношеским понятиям, «питерская барыня» поднимает в кузов полуторки здоровенные, нерасколотые чурки.

— Смеешься? В диковинку показалось? Да разве мы только дрова возили, пилили и кололи? Не перечислишь всех хлопот и забот. Зато все детишки живы-здоровы. Так что не зря старались, здоровье и силы в них вкладывали — орлы новые вырастут вам на смену… Ой, заговорились мы, Миша, — засуетилась Ольга Алексеевна. — Ненадолго я сегодня, обратный билет в кармане. Рада, очень рада, что у тебя все налаживается.

— Верно, верно. Все, кого со мной привезли, давным-давно выписались, скоро и мой черед.

— На фронт, конечно, решил?

— Буду проситься снова в авиацию.

— Ну и славненько, — обняла зятя Ольга Алексеевна. — Летай в небе, да не забывай, что фашисты с землей нашей сделали!

Вологдин нежно поцеловал руки Ольги Алексеевны. Так душевно и открыто, как разговаривали они здесь, в госпитале, еще никогда в жизни не говорили. Недосуг было. Теща-то время нашла бы, но вот они с Катей всегда куда-то спешили, а дома старались вдвоем остаться…

— Спасибо тебе за добрую душу, мама! — улыбнулся Вологдин. — За все, за все спасибо — за детишек, за Катю, за меня…

Каждые сутки прибавляли сил, и наконец настал черед покидать палату.

— Нога не беспокоит, зажила, — уверял Михаил профессора. — Душа вот болит.

— Раньше не верил, что не болит левая, — заметил хирург, массируя стопу, — хотя вы этаким бодрячком прикидывались, теперь верю. И о чем душа болит, догадываюсь: вдруг старик, так ведь вы меня за глаза называете, от летной работы отстранит? Думаете так?

Михаил покраснел. Боялся этого и врача действительно стариком называл, хотя знал, что тому немного за сорок…

— Думал, — признался он и, заметив во взгляде профессора лукавую улыбку, добавил: — Не на фронт ведь прошусь, на флот, на Балтийский.

— Э, батенька, — перестал улыбаться хирург, — что в лоб, что по лбу! Банальной фразы о том, что и без вас сил врага добить хватит, произносить не хочу.