Кому светят звезды

Командир эскадрильи написал рапорт старшему начальнику с просьбой поставить перед руководящим инженерно-техническим составом авиации ВМФ вопрос о розыске в запасных полках и летных училищах для капитана Вологдина одноместного «ила» первых выпусков. Майор полагал, что, пока ходит бумага и найдут самолет, пока восстановят его, пройдет время, сама жизнь поможет решить этот вопрос, может, и война кончится. Не зря говорят: «Перемелется — мука будет».

Да недолго и недалеко ходил рапорт майора Гусева. Уже на другой день на бумагу ответили из штаба авиации флота. Вологдин сидел как раз у комэска, когда раздался этот звонок. Гусев попросил было перезвонить позже, но, поняв, что капитан догадался, что речь о нем, отдал ему телефонную трубку. Командование возражало против использования в боях устаревшего, не защищенного с задней полусферы самолета.

— Выходит, зря надеялся, — уныло сказал Михаил. — Куда ни кинь — всюду клин…

Майор дипломатично молчал. Бывают минуты, когда мало командирской власти. Оба сидели в грустном раздумье. В дверь постучали. Вошел сержант Долгов, воздушный стрелок, в прошлом вологдинский, теперь командирский. Говорить он начал необычно, не по-военному:

— Мы с ребятами-комсомольцами посоветовались и решили…

— Кто мы? Какие ребята? — сердито перебил Долгова майор.

— Мы — это воздушные стрелки и вооруженцы эскадрильские. А о чем посоветовались и что предлагаем, разрешите, товарищ командир, доложить подробнее.

— Докладывайте! Садитесь! — показал майор на свободную табуретку.

— Наш вооруженец Саша Тронин давно готовится на воздушного стрелка. Технику отлично знает. По мишеням из пулемета бьет — любой снайпер может позавидовать.

— Видел на стрельбище, стреляет здорово, — согласился комэск.

— Раз вы его, товарищ командир, хвалите, вот на свой самолет и возьмите, а я вернусь к законному своему пилоту капитану Вологдину!

— Ишь законник нашелся, — улыбнулся комэск.

Вологдин подошел к сержанту и порывисто обнял его.

— Значит, получается, все без меня решили, — сказал Гусев. — Как будто меня здесь вовсе нет.

В голосе майора прозвучала не обида, а радость и гордость за боевых друзей.

18

Непросто учиться молодой, красивой женщине в группе, где двадцать два холостяка и она одна-одинешенька, да еще замужняя. Катя поняла это с первых дней занятий на курсах стрелков-радистов, работавших при авиационном училище. Она угадывала снисходительное отношение к себе даже преподавателей и инструкторов, но никто из них не говорил комплиментов, не пытался ухаживать. Другое дело — курсанты, тут не было отбоя от поклонников. Ухажеров она мысленно разделила на три категории. Первая — те, кто отчаянно флиртовал, намекал на то, что война все спишет. Таким Вологдина давала резкий, решительный отпор. Другие — их было большинство — рыцарски заботились о ней, наивно предлагали помощь, когда это было нужно и не нужно. Один успевал почистить за нее оружие, другой протягивал листочки с решением задачи… Те, кто входил в третью категорию — их она уважала больше, — внешне не обращали на нее внимания, не предлагали своих услуг, не заговаривали первыми. Но если один из донжуанов оказывался особенно назойливым, два — три человека из третьей уходили с ним поговорить куда-то к дальнему забору. О чем шел разговор, Катя не знала, видимо о том, что надо беречь чужую любовь и счастье. Отношение к ней резко изменилось после одной вечерней беседы.

Закончилась самоподготовка. Старшина группы старший сержант Валентин Лебедев попросил курсантов на несколько минут задержаться.

— На фронте я почти с первых дней войны, — заговорил старший сержант. — Только не обо мне речь, это так, чтобы знали, — на передовой дело было. Дивчина служила у нас в роте связи — загляденье. Сколько живу, красавицы такой не видывал. Лет девятнадцати. Глаза голубые, волосы, как лен, светлые. Прелестный носик, пунцовый рот сладкой ягодкой. Шея лебединая, фигурка — слов не хватит описать. Скажу, други, от всего сердца: таких дивчин ни раньше, ни потом не встречал.

А была она одна среди сотни с лишним бойцов и командиров нашей роты. Телефонисткой служила. Прозвали ее Незабудкой. Конечно, не настоящее это имя было, да все ее так величали, и была она в самом деле на незабудку — цветочек ласковый сине-голубой, что неба нежнее, — похожа. Светилась вся, как тот цветок, — чистая, ясная; поглядишь — никогда не забудешь.

К нам в роту пришла Незабудка в конце сорок первого. В обороне мы тогда стояли. Остановился фронт, ни мы, ни фашисты ни вперед, ни назад. В таких случаях в сводках пишут: «Ничего существенного не произошло». Войны, стрельбы — мало, времени свободного — порядочно. Вот мы, то ли из-за красоты девушки, то ли от безделья, все в нее повлюблялись. Нашлись хлыщи, везде они попадаются, не пашут их, не сеют, сами родятся, за Незабудкой стали лихо приударять. Но всем она от ворот поворот указывала, никого не выделяла среди других. Боготворили мы ее за это еще больше.