Конь бѣлый

— Славная речь… — хмуро сказал Соколов. — Ступайте. — И, подождав, пока обвиняемые скроются в дверях, добавил с загадочной усмешкой: — Вот теперь, полковник, и комар носа не подточит.

Началось заседание. Зал был полон, дело вызывало огромное любопытство в городе: среди военных, чиновников, у прессы. То и дело вспыхивал магний. Несколько часов, в течение которых были допрошены свидетели, заслушаны эксперты, изучены фотографии и вещественные доказательства, убедительно показали, что Вера (она именовалась «подсудимой», «неизвестной», «без удостоверения родства и звания») и погибший Панчин совершили два преступления: убийство сестер милосердия и офицера контрразведки Сомова. Оба преступления суд признал доказанными, однако со смягчающими вину обстоятельствами: сестры сами были повинны в бессудном расстреле раненых красных; Сомов же, вероятнее всего, действительно изнасиловал подсудимую и взорвал баржу с арестованными большевиками, среди которых находился отец подсудимой. Действия Пытина — службу в Доме особого назначения по охране бывшего царя и косвенное участие в уничтожении ни в чем не повинной Семьи — сочли полностью доказанными. В совещательной комнате возник только один вопрос: возможно ли применить смертную казнь к женщине, чьи действия находят некие смягчающие объяснения, к тому же — с неустановленной и судом не удостоверенной личностью. Дебольцов и один из членов суда проголосовали за невозможность применения наказания. Приговорили: Пытина повесить, Веру отправить к красным — такое иногда практиковалось.

Вышли в зал, Дебольцов прочитал приговор и встретился с Верой взглядом, она улыбнулась насмешливо и тихо, но внятно сказала: «Привет семейной фотографии, расстаемся навсегда». Пытин пожал плечами: «Каждый большевик всегда готов к виселице». Осужденных увели; когда Вера проходила мимо Соколова, сказала весело, с усмешкой: «К своим отправляете? Ну-ну, а вот Романовых никогда не найдете!» — и ушла, вскинув голову гордо и неприступно. «Фортуна нон пенис эст, ин манибус нон репеллер», — заметил кто-то в зале и захохотал — в одиночестве. Впрочем, никто не понял. Соколов закурил и сидел молча, окутываясь дымом — до тех пор, пока в залу не вернулся Дебольцов.

— Я хочу поговорить с вами приватно, — начал. — Если угодно — вполне дружески. — Замолчал, ожидая реакции Дебольцова, но тот стоял, отвернувшись к окну, и Соколов продолжал: — Полковник, я совершенно точно знаю, что вы способствовали исчезновению из Омска этой женщины и капитана Панчина после теракта.

— Что? — Дебольцов обомлел, он ожидал всего, но чтобы такое… Голова пошла кругом. Откуда Соколов может знать? — Прекрасно, господин следователь. Я надеюсь, что это не декларативное заявление?

— Разумеется, нет. И давайте сократим доказательственную часть — мне крайне неприятно изобличать вас, полковник… Однозначно: женщина, которую вы осудили и которую я не дал повесить, — сестра вашей жены, Надежды Дмитриевны Рудневой, — Вера Дмитриевна. Не так ли?

В голове вертелась словно бешеная карусель: «Откуда? Откуда и как? Кто выдал? Кто навел?» Надо было отвечать, но впервые в жизни Дебольцов не знал — что именно. Он растерялся. Заплетающимся языком проговорил первое, что пришло в голову:

— У вас есть факты, свидетели, документы?

— Разумеется. — Соколов пристально смотрел здоровым глазом в сторону дверей, и под воздействием этого взгляда Дебольцов повернул голову. Удар был неотразим: в дверях стоял Бабин. «Господи… — Дебольцов шагнул к дверям, — помоги, Господи…»

Бабин подошел, поддел котелок на голове тростью — эдакий разухабистый жест, долженствовавший, видимо, означать полную уверенность в себе, или наоборот — кто знает? — растерянность…

— Есть вопросы? — Соколов говорил без нажима, торжества, злорадства. Казалось, он более всех сожалеет о случившемся. — Если нет — вы можете удалиться, ротмистр.

— Честь имею. — Бабин наклонил голову, ушел.

— Я хотел бы сформулировать, — сказал Соколов. — Это профессиональная привычка, простите великодушно. Итак: ротмистр Бабин опознал Веру Дмитриевну на станции — он хорошо помнил Надежду Дмитриевну и ее рассказ о гибели отца и сестры. Это первое. Второе. Мне известно, что три месяца назад вы сшили новую шинель у военного портного Мордки Блювштейна в Омске, в его мастерской, на Любинском проспекте, дом 8. Шинель, которая снята с трупа капитана Панчина, — у меня. Я могу предъявить ее на опознание портному. У них у каждого особые швы, стежки, наконец, ваш размер и свидетели, которые помнят шинель — вы в ней появлялись. И — документ Панчина, свидетельствующий, что он, Панчин, является помощником военного министра. Почерк на документе ваш, полковник.

— Да. — Дебольцов встал. — Прикажете сдать оружие? Я арестован?

Соколов долго молчал.

— Вместе со мной, полковник…

— Я… я не понимаю?

— А что ж понимать? Я уверил вас, что Веру Дмитриевну нельзя повесить, и мы с вами отпустили ее, не так ли?

— Значит… Значит, закона, запрещающего вешать без удостоверения личности, на самом деле нет?

— Есть. Только кто его соблюдает во время Гражданской войны?