Конь бѣлый

— Тогда — зачем? Зачем вы это сделали?

— По той же причине: идет Гражданская война, братья убивают братьев. Я не вижу смысла в том, чтобы вы по идейным соображениям споспешествовали гибели близкого человека. Да и что бы вы объяснили жене? Стали бы врать, изворачиваться — это мерзко, согласитесь. Итак — все кончено. Забудем.

— И я могу… пожать вам руку?

— Можете. Только вот что, Алексей Александрович… То, что вы избавлены от убийства, еще совсем не означает, что Вера Дмитриевна спаслась.

— Что вы имеете в виду? Она же большевичка и теперь окажется у своих?

— Именно это я и имею в виду… — вздохнул Соколов.

Глава 8

Веру вели через заснеженное поле, замерзшие трупы лежали повсюду, их не убирали ни белые, ни красные — не хватало сил. Шли медленно, снег был глубок, впереди вышагивал солдат с белым флагом, по сторонам — два унтера, рядом офицер. Когда впереди зачернели окопы красных, послышалось мощное, ровное пение: «И блещет кровавое солнце в изгибах кровавых знамен…» Навстречу вышли двое — добрые, родные лица, сразу бросилась к ним: «Товарищи, милые…» — «Не торопись, рано еще…» — загадочно отозвался тот, что был пониже ростом. Высокий удивленно рассматривал валенки (ботиночки Вера держала на связке), спросил удивленно:

— Неужто беляки дали?

Вера не ответила — прислушивалась к разговору офицера и краскома. Офицер передал пакет: «Эта женщина ваша, красная, кто она — мы не знаем».

— Разберутся… — вяло отозвался краском.

Сопровождающие ушли под белым флагом, Веру сразу же отвели сажен на сто в глубину позиции, там стояла бричка с двумя конвойными, человек в кожаной куртке и обмотках приблизился мелкими шажками, молча протянул руку. Получив пакет — прочитал, мотнул головой — мол, иди за мной. Вера послушно направилась к бричке, села и, весело улыбнувшись, помахала рукой командиру…

До городка — красного, прифронтового было верст двадцать. Ехали долго, Вера пару раз попыталась заговорить, но чекист пресек грубо: «Заткнись». Радость от возвращения к своим была у Веры столь велика, что грубости этой она никакого значения не придала: устал человек, работа нервная, что с него взять. Но когда ее посадили в столыпинский арестантский вагон и безразличный конвоир принес кружку пустого чая и кусок черствого хлеба — поняла все, и стало страшно, и загадочная фраза следователя Соколова отозвалась в душе похоронным звоном…

Утром приехали в довольно большой город — какой именно, Вера не знала, и ей не сказали. Но на улицах было довольно бойко, даже магазины некоторые работали — все это успела увидеть, когда везли — теперь уже в автомобиле, и конвой был тоже профессиональный: маузеры, кожанки и лица с пустыми глазами. Доставили в Чека, хотя и завезли во двор — поняла по обилию молчаливых сотрудников. Успокаивала себя: конечно — перевели через фронт, пакет какой-то, черт его знает, что они, беляки, там написали… Ну, проверят, так ведь это и правильно, сама бы проверила кого угодно в подобных обстоятельствах. Пустяки. Зато у своих, родных, чудных, и — навсегда, это самое главное.

Ночь она провела в холодной, сырой камере — со стен капала вода и штукатурка напоминала гнилой творог. Вместо постели стоял продавленный топчан, но более всего Веру донимали клопы: к утру на теле образовалась кровавая ссадина и чесалось так, что меркло сознание. Такого переживать не приходилось — всегда себя считала готовой к царской каторге и ссылке, но подобное, к тому же еще и от своих… Терпеть этот ужас было очень обидно. К утру забылась зыбким сном в кошмарах, вздрагивала, вскрикивала, охранник то и дело заглядывал в глазок и грубо будил. Но сон все равно приснился: входит в столовую сияющий папа и ведет за руку кого-то, чье лицо прикрыто белым платком. «Верочка, это твой жених, суженый, мы с мамой так рады, ведь браки заключаются на небесах, и твой — одобрен, радуйся…» — «Папа, папочка! — крикнула. — Но ведь это же бред, какие небеса, мы ведь большевики, атеисты!» — но в это время тот, кого отец называл женихом, снял с лица платок, и Вера с тихой радостью, будто и ожидала, увидела: Новожилов. Был бледен, неулыбчив, глаза запали глубоко, смотрел с такой любовью, с такой нежностью, что Вера заплакала и проснулась. Двери камеры были открыты, у топчана стоял выводной с маузером-раскладкой через плечо и теребил: «Вставай, на допрос».

Привели в кабинет, маленький, утлый, с грязной исцарапанной мебелью и портретом Карла Маркса на стене; следователь — коренастый, с усиками под носом — было такое впечатление, что волосы растут прямо из ноздрей, — молча вглядывался, перебирая бумаги. Рядом стояла женщина лет тридцати знакомого революционного облика: длинная черная юбка, кожаная куртка, красная косынка. Лицо у нее было какое-то истощенное, скопческое, глаза смотрели равнодушно, она все время моргала, как будто даже тусклый свет от грязной лампочки с потолка сильно раздражал. Был и еще один — в углу, безликий, как все, но мощный, похожий на тумбу от стола.

— Повторяю вопрос… — прищурился коренастый. — С какой целью вы перешли линию фронта?