Конь бледный

Елена любит свое прекрасное тело, свою молодую жизнь. Говорят, в этой любви свобода. Мне смешно: пусть Елена раба, а я господин, пусть я раб, а она свободна… Я твердо знаю одно: я не могу делиться любовью. Я не могу целовать, если целует другой.

Ваня искал Христа, Елена ищет свободы. Мне все равно: пусть Христос, пусть Антихрист, пусть Дионис. Я не ищу ничего. Я ее желаю. И в моем желании мое право.

Вот опять багровый цветок опьяняет меня. Опять свершается тайное колдовство. Я как камень в пустыне, но в руке моей – острый серп.

18 сентября.

Вчера было то, чего я ждал и во что тайно не верил. День скорби и поругания. Я шел по главной улице. Ползал молочный туман, таял волнистою мглою.

Я шел без цели, без мыслей, как корабль в волнах без руля.

Вдруг в тумане сгустилось пятно, колыхнулась неясная тень. Прямо навстречу мне быстро шел офицер. Он взглянул на меня и сразу остановился. Я узнал: муж Елены. Я впился глазами в глаза и в темных зрачках прочел гнев.

Тогда я мягко взял его под руку и сказал:

– Я ждал вас давно.

Мы молча пошли по улице. Мы шли долго во мгле, и оба знали свой путь. И были близки, как братья. Так вышли мы в парк.

В парке осень. Ветви голые – решетка тюрьмы. Тает туман, в тумане мокнет трава. Пахнет гнилью и мхом.

Далеко, в заросшей чаще, я выбираю тропинку. Я сажусь на срубленный пень и холодно говорю:

– Вы узнали меня?

Он молча кивает мне головою.

– Вы знаете, зачем я здесь?

Он кивает опять.

– Ну, вы знаете: я не уеду.

Он с усмешкою говорит:

– Вы уверены в этом?

Уверен ли я? Я не знаю. Кто поймет, кого любит Елена? Но я говорю только:

– А вы?

Пауза.

– Вот что: вы уедете. Поняли? Вы.

Он вспыхнул гневным румянцем. Но говорит хладнокровно:

– Вы – сумасшедший.

Тогда я молча вынимаю оружие. Я меряю восемь шагов по траве и кладу на концах их мокрые прутья: барьер. Он следит со вниманием. Я кончаю. Он говорит улыбаясь:

– Что ж, вы хотите драться?

– Я требую: уезжайте.

Белокурый и стройный, он смотрит мне прямо в глаза. И насмешливо повторяет:

– Вы – сумасшедший.

Я говорю, помолчав:

– Вы будете драться?

Он отстегнул кобуру, нехотя вынул револьвер. Потом подумал минуту и говорит:

– Хорошо… Я к вашим услугам.

Вот он уже у барьера. Знаю: я бью в туза на десять шагов. Промаха быть не может.

Я поднял револьвер. На черной мушке пуговица пальто. Жду. Тишина. Я говорю очень громко:

– Раз…

Он молчит.

– Два и… три.

Он стоит неподвижно, грудью ко мне. Его револьвер опущен. Он насмехается надо мной… Вдруг какой-то горячий и жесткий комок сжимает мне горло. Я в гневе кричу:

– Стреляйте…

Ни звука. Тогда я медленно, радостно, долго нажимаю курок. Желтым светом сверкнуло пламя, пополз белый дым.

…

Я пошел по мокрой траве и наклонился над телом. Он лежал на тропинке ничком в холодной и мягкой грязи. Странно согнулась рука, широко раскинулись ноги. Сеял дождь. Было мглисто. Я свернул в чащу леса. Уже сумерки набежали. Между деревьев – ни зги. Я шел, и не было цели. Так идет корабль без руля.

20 сентября.

В Цусимском бою гибли люди. Темная ночь, в море мгла, ходит зыбь. Как огромный раненый зверь, прячется броненосец. Чуть чернеют черные трубы, молчат гремящие пушки. Днем дрались, ночью бегут, ждут атаки. Сотни глаз шарят тьму. И вдруг вопль – крик испуганной чайки: «Миноносец по борту!» Вспыхнул прожектор, белым светом ослепла ночь. А потом… Кто на палубе и – кинулся в море. Кто внутри за кованой броней – бьется о люк. Медленно тонет корабль, уходит носом под воду. Машинисты в машине кулями срываются вниз. Их бьют железные цепи, крошат колеса, душит дым, обжигает пар. Так гибнут они. А с бортов, баюкая, бьется волна… Бессмысленно-безымянная смерть.

А вот смерть еще. Север, море, северный шторм. Ветер рвет паруса, взвивает белую пену. В серых волнах рыбачья лодка. Серый день меркнет бледной зарею. Где-то вдали загорелся маяк. Красный, белый и снова красный. Люди застыли на скользком носу, вцепились в канаты. Ропщет волна, брызжет дождь… И вдруг сквозь вой ветра – медленный звон. У низкого борта бьется колокол на воде и звонит. Это бакен. Это мель. Это смерть… И потом опять ветер, небо и волны. Но уже нет никого.

И смерть еще: я убил человека… До сих пор я имел оправдание: я убиваю во имя идеи, во имя дела… Те, что топили японцев, знали, как я: смерть нужна для России.

Но вот я убил для себя. Я захотел и убил. Кто судья? Кто осудит меня? Кто оправдает? Мне смешны мои судьи, смешны их строгие приговоры. Кто придет ко мне и с верою скажет: убить нельзя, не убий? Кто осмелится бросить камень? Нету грани, нету различия. Почему для идеи убить – хорошо, для отечества – нужно, для себя – невозможно? Кто мне ответит?

Вот в окно глядит ночь, я вижу горящие звезды. Блещет Медведица, струится серебряный Млечный Путь, робко сверкают Плеяды. Что за ними?… Ваня верил. Он знал. А я стою одинокий, и ночь непонятно молчит, и земля дышит тайной, и загадочно мерцают звезды. Я прошел трудный путь. Где конец? Где мой заслуженный отдых? Кровь родит кровь, и месть живет местью. Я убил не только его… Камо пойду и камо бежу?…

22 сентября.