Конь бледный

Она молча кивает.

– Значит, ты любишь его.

– Милый, вот горит вечернее солнце, шумит ветер, шепчет трава. Вот мы любим друг друга. Что же еще? Зачем думать о том, что было? Зачем знать, что будет? Не мучь же меня. Не надо мучений. Будем радоваться вдвоем, будем жить. Я не хочу горя и слез…

Я говорю:

– Ты сказала – ты его и моя. Скажи – так ли? Правда ли это?

– Да, правда.

Тень скользнула у нее по лицу. Глаза печальны и темны. Белое платье тает в сумерках дня.

– Почему?

– Ах, почему?…

Я наклоняюсь к ней близко:

– А если… Если бы не было мужа?

– Не знаю… Я ничего не знаю… Разве любовь вечна? Не спрашивай, милый… И не думай, не думай…

Она жарко целует меня. Я молчу. В моей душе медленно расцветает ревность; я не хочу и не буду делиться ни с кем.

10 сентября.

Елена тайком приходит ко мне, и быстро, как воды, текут часы и недели. Весь мир теперь для меня в одном: в моей к ней любви. Свернут свиток воспоминаний, помутилось зеркало жизни. Передо мною глаза Елены, ее губы, ее любимые руки, вся ее молодость и любовь. Я слышу ее смех, ее радостный голос. Я играю ее волосами, я жадно целую ее горячее и счастливое тело. Падает ночь. Ночью глаза еще ярче, смех еще звонче, поцелуи больнее. И вот снова как чары: южный странный цветок, кровавый кактус, колдующий и влюбленный. Что мне террор, революция, виселица и смерть, если она со мной?… Она входит робко, опуская глаза. Но вот вспыхнули огнем ее щеки, звенит ее смех. У меня на коленях она поет беззаботно и звонко. О чем ее песни? Я не знаю, не слышу. Я чувствую ее всю, и радость ее звучит в моем сердце, и во мне уже нет печали. И она целует и шепчет:

– Все равно… Пусть ты завтра уйдешь… Но сегодня ты мой… Я люблю тебя, милый.

И я не пойму ее. Я знаю: женщины любят тех, кто их любит, любят любовь. Но сегодня муж, завтра я, а послезавтра опять его поцелуи… Я ей однажды сказал:

– Как можешь ты целовать двоих?

Она подняла тонкие брови:

– Почему, милый, нет?

И я не знал, что ответить. Я злобно сказал:

– Я не хочу, чтобы ты целовала его.

Она рассмеялась:

– А он не хочет, чтобы я целовала тебя.

– Елена…

– Что, милый?

– Не говори со мной так.

– Ах, милый мой, милый… Что за дело тебе, кого и когда я целую? Разве я знаю, кого ты еще целовал? Разве я хочу и могу это знать? Я сегодня люблю тебя… Ты не рад? Ты не счастлив?

Я хочу ей сказать: у тебя нет стыда, нет любви… Но я молчу: разве в моей душе живет стыд?

– Слушай, – смеется она, – зачем ты так говоришь? То можно, это нельзя? Умей жить, умей радоваться, умей взять от души любовь. Не нужно злобы, не нужно смерти. Мир велик, и всем хватит радости и любви. В счастье нет греха. В поцелуях нет обмана… Так не думай же ни о чем и целуй… – И потом говорит еще: – Вот ты, милый, не знаешь счастья… Вся твоя жизнь – только смерть. Ты железный, солнце не для тебя… Зачем думать о смерти? Надо радостно жить… Не правда ли, милый?

И я в ответ ей молчу.

12 сентября.

Я опять думаю о Елене. Быть может, она не любит меня, не любит и мужа. Быть может, она любит только любовь. Только в любви ее яркая жизнь, для любви она родилась на свет и во имя ее сойдет в могилу. И когда я думаю так, во мне встает отрадная злоба. Что из того, что Елена со мною, что я целую ее прекрасное тело и вижу любящие, в сиянии глаза?… Она с улыбкой уходит к мужу, она любовно живет его жизнью. Меня томит мысль о нем – об этом юноше, белокуром и стройном. И иногда, в тишине, я ловлю себя на мечтах, глубоких и тайных. И тогда мне кажется, что я думаю не о нем, а о том, кого уже нет и о ком я со злобою думал прежде. Мне кажется, что губернатор все еще жив…

Вот я иду тернистым путем. На узкой моей тропинке стоит он, ее муж. Он мешает мне, она любит его.

Я смотрю, как в садах изнемогает усталая осень. Рдеют холодные астры, облетают сухие листья. Утренники свивают траву. В эти дни увяданья четко встает привычная мысль. Я вспоминаю забытое слово:

Если вошь в твоей рубашке
Крикнет тебе, что ты блоха,
Выйди на улицу
И – убей!

13 сентября.

Генрих все эти дни прожил здесь. У него в Заречье семья. Только сегодня он уезжает к Эрне.

Он отдохнул, пополнел и окреп. Глаза у него блестят, и уже нет вялых слов. Я давно не видел его.

Мы сидим с ним в трактире. Здесь когда-то бывал с нами Ваня. Генрих ест и в промежутках между едой говорит:

– Читали, Жорж, что в наших «Известиях» пишут?

– О чем?

– Да о губернаторе.

– Нет, не читал.

Он возмущен моим равнодушием и вынимает тонкий листок печатной бумаги.

– Вот, Жорж, прочтите.

Мне скучно слушать его, скучно читать. Я отстраняю бумагу рукой. Я говорю с неохотой:

– Спрячьте. Не стоит.

– Что вы? Как же не стоит? Ведь для этого все.

– Для газетной статьи?

– Вы смеетесь… Печатное слово необходимо.

Мне скучно. Я говорю:

– Бросим об этом. Слушайте, Генрих, вы ведь любите Эрну?…

Он роняет ложку в тарелку и густо краснеет. Потом дрогнувшим голосом говорит:

– Откуда вы знаете?

– Знаю.

Он в смущении умолк.

– Ну так берегите ее… И желаю вам счастья.