Конь бледный

И теперь я чувствую то же. Да, я молод, здоров и силен. Я еще раз ушел от смерти. И в сотый раз я спрашиваю себя: в чем моя вина, если б я целовал Эрну? И не большая ли вина, если б я отвернулся и если б я ее оттолкнул? Вот пришла женщина и принесла с собою любовь и милую ласку. Почему эта ласка рождает горе? Почему любовь дает не радость, а муку? Любовь… Любовь… О любви говорил и Ваня, но о какой? И знаю ли я какую-нибудь любовь? Не знаю, не могу и не пытаюсь узнать. Ваня знает. Но его уже нет.

1 сентября.

Снова приехал Андрей Петрович. Он с трудом разыскал меня и теперь долго и весело жмет мне руку. Его старческое лицо сияет. Он доволен. Морщинки у глаз расползлись у него в улыбку.

– Поздравляю вас, Жорж.

– С чем это, Андрей Петрович?

Он лукаво щурит глаза, качает лысою головою:

– С победой и одолением.

Мне скучно с ним, и я бы охотно ушел. Мне скучны его слова, его докучные поздравления. Но он невинно улыбается мне:

– Да-а, Жорж, правду сказать, мы уж и надежду теряли. Неудачи да неудачи – чувствовали, что у вас неудачи. И знаете. – Он наклоняется к моему уху. – Упразднить даже вас хотели.

– Упразднить?… То есть как?

– Дело прошлое… Я скажу: не верилось нам. Сколько времени, а дел никаких… Ну и стали мы думать: не лучше ли упразднить? Все одно ничего не выйдет… Вот старые дураки… А?

Я с изумлением смотрю на него. Он все тот же, седой и дряхлый. Пальцы его, как всегда, прокопчены табаком.

– И вы… вы думаете, можно нас упразднить?

– Ну вот, Жорж, вы уже рассердились.

– Я не сержусь… Но скажите, вы думаете, можно нас упразднить?

Он любовно хлопает меня по плечу:

– Эх, вы… Пошутить с вами нельзя…

И потом говорит деловито:

– Ну а теперь что? А?

– Пока ничего.

– Ничего?… Комитет решил…

– То комитет, а то я…

– Ах, Жорж…

Я смеюсь.

– Ну что вы, Андрей Петрович? Я говорю: дайте срок.

Он долго думает про себя, по-стариковски жует губами.

– Жорж, вы остаетесь здесь?

– Да.

– Уезжайте-ка лучше.

– У меня дело есть.

– Дело?

Он опечален: что за такие дела? Но спросить у меня не смеет.

– Ну ладно, Жорж, приедете – потолкуем…

И снова весело жмет руку.

Андрей Петрович судья: он хвалит и он же клеймит. Я молчу: он ведь искренно верит, что я рад похвале. Жалкий старик.

3 сентября.

Ваню сегодня судят. Я лежу в случайной квартире, на диване, в жарких подушках. Ночь. В раме окна ночное небо. На небе звездное ожерелье: Большая Медведица.

Я знаю: Ваня лежал целый день на тюремной койке, иногда вставал, подходил к столу и писал. А теперь ему так же, как мне, светит Медведица. И так же, как я, он не спит.

Я знаю еще: завтра войдет человек в красной рубахе с веревкою и нагайкой. Он свяжет Ване руки назад, и веревка вопьется в тело. Зазвенят под сводами шпоры, часовые уныло звякнут ружьем. Распахнутся ворота… На песчаной косе курится теплый туман, ноги вязнут в мокром песке. Розовеет восток. На бледно-розовом небе загнутый шпиль. Это – виселица. Это – закон.

Ваня всходит наверх. В утренней мгле он весь серый, глаза и волосы одного цвета. Холодно, и он ежится, глубже уходит шеей в поднятый воротник. А потом палач надевает саван, стягивает веревку. Саван белый и рядом красный палач. Неожиданно громко стучит отброшенный табурет. Тело висит. Висит Ваня.

Подушки жгут мне лицо. Одеяло сползает на пол. Неудобно лежать. Я вижу Ваню, его восторженные глаза, русые кудри. И робко спрашиваю себя: зачем? зачем? зачем?

5 сентября.

Я говорю себе: Вани нет. Это простые слова, но мне не верится в них. Мне не верится, что он уже умер. Вот стукнет дверь, он тихо войдет, и я, как прежде, услышу:

«Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь».

Ваня верил в Христа, я не верю. В чем же разница между нами? Я лгу, шпионю и убиваю. Ваня лгал, шпионил и убивал. Мы все живем обманом и кровью. Во имя любви?

Христос взошел на Голгофу. Он не убил, Он даровал людям жизнь. Он не лгал. Он учил людей истине. Он не предательствовал. Он сам был предан учеником. Так одно же из двух: или путь ко Христу, или… Или – Ваня сказал – Смердяков… И тогда я – Смердяков.

Я знаю: в Ване была святость, его правда – в его муках. Но святость и правда мне недоступны, непонятны. Я умру, как и он, но темною смертью, ибо в горьких водах – полынь.

6 сентября.

Елена мне говорит:

– Знаете, я так боялась за вас… Я не смела думать о вас… Вы такой… странный.

Мы, как прежде, в парке. Осень дышит в лесу, гонит по ветру ржавые листья. Холодно. Пахнет землей.

– Милый, как хорошо…

Я беру ее руки, я целую тонкие пальцы, и уста мои шепчут:

– Милая, милая, милая…

Она смеется:

– Не будь таким грустным. Будь весел.

Но я говорю:

– Слушай, Елена. Я люблю тебя, я зову: иди за мною.

– Зачем?

– Я люблю тебя.

Она гибко прижалась ко мне и шепчет:

– Ты знаешь – я тоже люблю.

– А муж?

– Что же муж?

– Ты с ним.

– Ах, милый… Не все ли равно: сейчас я с тобою.

– Будь со мною всегда.

Она звонко смеется:

– Не знаю, не знаю.

– Елена, не смейся и не шути.

– Я не шучу…

Она опять обнимает меня.

– Разве нужно любить всегда? Разве можно любить всегда? Ты бы хотел, чтобы я любила тебя одного… Я не могу. Я уйду…

– Уйдешь к мужу?