Конец черного лета

Паук убит… И убит им, Федором. В первые дни после той короткой, но ожесточенной схватки у чердачного окна Завьялов, казалось, не думал ни о чем, связанном со своим прошлым. Его заботило будущее — предстоял, вероятно, немалый новый срок, и воображение услужливо рисовало перед ним мрачные картины этого будущего — то в образе надзирателя со связкой ключей, то в виде огромного бака с лагерной похлебкой. Какое-то внутреннее ожесточение притупило другие чувства, и в этом было его некоторое спасение, ибо новый немалый срок был-таки назван и неумолимо начал свой неторопливый бег.

А Паук? Паука больше нет и не будет. Конечно, есть и будут другие подобные насекомые. Но именно этого не будет, что и примиряло Завьялова с его нынешним положением. «Все, что угодно, — не раз думал в эти дни Федор, — только не провокация, не подлый обман или мерзкое предательство по отношению к тем, кто тебе верит. А на эти дела покойничек был горазд. Ну и черт с ним». Нет, все-таки его совсем недавнее прошлое прорывалось в его мысли и чувства, побуждало переоценивать давно, казалось бы, устоявшиеся взгляды и уже совершенные поступки. Паук как осколок того мира, который его породил и взрастил, был уничтожен и, главное, хотя Федор еще не понял этого, низвергнут окончательно. И не отдалялся в эти дни Завьялов от свободы, а сделал первый широкий шаг ей навстречу.

После суда широкоплечий контролер по кличке «Конь» тронул Федора за плечо и, подталкивая его к выходу из комнаты судебного заседания, успокоительно произнес:

— Ничего, парень, ты еще молод. Десять лет пролетят незаметно.

— А пять, которые я уже отбыл?

— Что же ты хочешь? Убийство… Человека-то нет.

— Тем и утешаюсь, что этого подонка больше нет. Ради этого можно отсидеть и десять лет.

— Ну, вот видишь…

На следующий день «воронок» привез Федора в следственный изолятор. Камера, в которой ему предстояло находиться до утверждения приговора, была переполнена. Заключенные лежали и сидели на двухъярусных нарах, а те, кому не хватило «плацкартного» комфорта, устраивались прямо на полу. За длинным столом забивали «козла». Ругань, треск костяшек, чьи-то возгласы сливались в неясный шум. Никто не обратил внимания на новенького. Да и трудно было что-либо увидеть сквозь низко висевшее и густое, словно октябрьский туман, облако табачного дыма.

А Завьялов искал себе места. «Не подходит тебе, Федор, — сказал он сам себе, — после такого срока валяться у параши». И он решительно подошел к крайней наре, на которой лежал мужчина с большим сизым носом.

— Давай, алкаш, вали под нару, — резко сказал ему Федор и, подняв за концы спальный матрац, стряхнул сизоносого на пол.

— Ну, ты, потише. Здесь же люди, — захныкал тот, не вставая с пола.

— Люди все там остались, — Федор неопределенно махнул рукой в сторону оконных решеток. — А здесь все волки. Так что не возникай, земляк.

Федор улегся на нары. И через несколько минут он спал сном сильно уставшего человека. Он не мог видеть и слышать, как несколько подростков обшаривали его «сидор» — вещмешок. Их заинтересовал этот парень, так легко нашедший себе удобное место. Заинтересовало и содержимое его мешка. Но кроме нескольких банок консервов да сотни пачек сигарет и зачитанной книги у пришельца ничего не было. На куртке мышиного цвета сохранился нагрудный лагерный знак с фамилией.

— Из зоны идет, — сказал один из подростков.

— Все ясно, видно, на новый срок раскрутился, — заключил другой. Он аккуратно задвинул мешок под нары, подмигнув лежащему в проходе между нарами сизоносому, и вернулся на свое место.

В углу камеры группа подростков играла в карты. Здесь же, на шипящем факеле, для которого использовалось старое байковое одеяло, в большой алюминиевой кружке варили чай. Малолетка, державший в руке факел, то и дело повторял: «Сейчас будем пить до потери пульса».

Вокруг него сидели такие же, как он, наголо остриженные, безусые мальчишки. Тени от факела, то веселые, то зловещие, неопределенных форм и рисунков, плясали по камерной стене. И в души мальчишек закрадывалось чувство чего-то неизведанного, таинственного и, даже может быть, романтичного…

Ровно в шесть утра раздался стук в камерную дверь. Надзиратель долго возился с замком, вспоминая, как обычно в этих случаях, чью-то мать. Наконец замок поддался, двери распахнулись и в камеру вошли трое.

— Па…-дъем!!! — скомандовал один из тех — тот, что сдавал смену. Второй надзиратель молча стоял у двери и, монотонно раскачивая наручники, ударял ими в железную перегородку.

— В карцер захотели! — вдруг рявкнул он, видя, что никто не поднялся. Федор открыл глаза и, скосив их на дверь, пытался определить, насколько серьезны угрозы надзирателей. Несколько человек поднялись. Остальные, в основном подростки, продолжали демонстративно лежать. «Надо вставать, — принял решение Федор. — Этих не перележишь». Он резко поднялся и подошел к параше.

— Отставить оправляться! — крикнул ему надзиратель. — Всем построиться.

— Вставай, малолетки, — крикнул Федор. — Еще успеете в трюмах поваляться.