Конец партии: Воспламенение (СИ)

- Я не хочу с вами разговаривать, - весело и зло отозвалась я, почти швыряя в него шарф. - Вы мне все настроение изгадили. И не только мне. Я иду спать, спокойной ночи.

Я не то что разговаривать - я видеть его не хотела. Я бы ушла в ту же ночь из этого дома, благо выпитое вино притупляло чувство опасности и давало уверенность в собственных силах, но мне было слишком лень собирать вещи и слишком хотелось спать. Воображая, как завтра с гордым видом хлопну дверью, я начала подниматься по лестнице, как вдруг передо мной выросла фигура Огюстена.

- Натали, - он, кажется, был удивлен, встретив меня, - что у вас случилось?

- Ничего не случилось, - фыркнула я, протискиваясь мимо него. - Просто твой брат совершенно не умеет общаться с людьми. В остальном все отлично, не беспокойся.

- Максим? - я даже в темноте видела, что у Бонбона глаза полезли на лоб. - Что произошло?

- Да отстань ты от меня, - сказала я с раздражением, уворачиваясь от протянутой ко мне руки. - У него спроси. Что я, справочник? Пусть он и объясняет.

- Ладно… - ошеломленно проговорил Огюстен и начал спускаться вниз. Больше я, слава богу, никого не встретила, и никто не помешал мне добраться до комнаты, где я поспешно разделась и, радуясь, что решила спать в своей постели, а не оставаться ночевать у Камиля, сразу же уснула.

 

На следующее утро меня буквально разрывали самые разнообразные чувства: во-первых, кошмарное похмелье; во-вторых, жгучий стыд от того, что я вчера наговорила Демулену, отловив его одного в коридоре; в-третьих, еще более жгучий стыд за то, какие истории из своей жизни я вчера рассказывала радостно гогочущей компании. “Нельзя так пить, - тяжело стучало у меня в голове, пока я медленно спускалась на кухню, - вот вообще нельзя”. Последний раз я напивалась до такого состояния с Антуаном, таким оригинальным способом отметив знакомство, но и тогда мне не было так плохо: очевидно, мешать обычное вино с крепленым было ошибкой с моей стороны.

В себя я приходила целый день, отпаиваясь водой и жалуясь подушке на жизнь. Наверное, был бы в Париже Антуан, он бы всласть надо мной посмеялся, но он несколько дней назад вновь уехал в армию, пообещав, правда, что на сей раз его отлучка не будет такой продолжительной, и он вернется уже в середине февраля. Февраль, правда, сейчас назывался как-то по-другому: в конце осени провозгласили новый, уникальный республиканский календарь (я некстати вспомнила, что автором его был арестованный Фабр), согласно которому недели заменялись декадами, каждому дню присваивалось собственное название, а месяцы тоже начинали называться по-новому и как-то странно сдвигались, так что сейчас было вовсе не тридцать первое января, а десятое… или двенадцатое?… вантоза. Или нивоза - все мои попытки выучить новый календарь до сих пор оказались тщетными, я не могла уложить у себя в голове новую систему и про себя считала дни по-старому, хотя, конечно, никому в этом не признавалась.

К идее оставить дом я не возвращалась, но на Робеспьера продолжала держать обиду и, сталкиваясь с ним, ограничивалась сухим “здравствуйте”, а потом стремилась как можно скорее исчезнуть из поля его зрения. А вот перед Бонбоном мне было немного неловко, но он почти сразу уверил меня, что не злится, угостил меня парой конфет (для меня оставалось загадкой, где он берет их в почти что голодающем Париже), и на этом мир был восстановлен. Мы после этого даже сблизились еще больше и часто проводили время вместе, когда у него выдавалась свободная минутка между заседаниями - гуляли или просто сидели в саду, разговаривая или безмолвствуя, думая каждый о своем. Но чаще мы все-таки говорили.

- Скажи, - однажды утром спросил он, сосредоточенно втаптывая в снег упавшую с дерева веточку, - ты… ну… любишь кого-нибудь?

- Даже не знаю, - зевнула я; мы сидели, обнявшись, я была закутана сразу в два плаща, и от тепла начала засыпать, - наверное…

- И кого? - спросил он мягко, притягивая меня еще ближе к себе; теперь я могла ощущать его дыхание на своей щеке. Я немного подумала, прежде чем ответить:

- Ну… своих друзей. Тебя, Антуана… еще родителей…

Зря я упомянула это. Зря я вообще об этом подумала. Пусть последнее время я все реже и реже вспоминала жизнь, от которой оказалась так резко отрезанной, но любое напоминание о ней влекло за собой приступ грызущей тоски и боли, да такой сильной, что хотелось выть в голос. Скоро должен был исполниться год с того момента, как я, ведомая любопытством, сбила замок на запертой двери кладовой и сделала роковой для себя шаг. Прошел год, а я, наверное, так и не смогла до конца смириться с тем, что никогда больше отсюда не выберусь. Иначе бы я не гнала от себя прочь всплывающие в памяти образы родителей и Андрея, а, наоборот, вцепилась бы в них что было сил и никогда не отпускала, боясь, что, если забуду, то сойду с ума. Но и надежды на возвращение у меня уже толком не было - первые несколько месяцев я ожидала разве что чуда, теперь понимала, что чудесам в этом ужасном, перевернутом мире места не осталось.