Конец партии: Воспламенение (СИ)

- Обязательно, - бездумно ответила Энжи. - Так что с ним случилось, с этим… Жаком?

- Меч невозможно отобрать силой, - певуче сказал мэтр. - Но те, кто заточили де Моле в тюрьму, пообещали сохранить ему жизнь, если он передаст его добровольно.

- А он повелся, - проговорила Анжела обреченно. Свет люстры, висящей под потолком, будто дрогнул на секунду, и ей показалось, что де Моле на портрете поверженно и виновато опустил уголки губ.

- Он отдал меч. И отправился на костер, - подтвердил мэтр, мягко беря Анжелу под локоть и приглашая идти дальше, мимо десятков других портретов, провожавших ее, как казалось, мрачными и неодобрительными взглядами. Не то чтобы она верила во всякую мистику, но от пронзительного ощущения, что на нее устремлено множество глаз, ей было не по себе, и она торопливо перебирала ногами, чтобы гулким звуком шагов заглушить несущийся ей в спину невнятный, холодный шепоток. Всеми силами она старалась не отстать от мэтра, а он продолжал говорить, ему все было нипочем:

- То, что принадлежит нам, у нас забрали обманом. Павел знал об этом и стремился восстановить справедливость.

От звука знакомого имени Анжела вздрогнула. Мэтр произнес его как-то странно - вроде бы с почтением, но таким, в котором сквозила, протравливая его до основания, какая-то еле уловимая издевка. Он не сказал ничего дурного, но Энжи отчего-то непреодолимо захотелось ударить его по лицу.

- Тогда наши противники организовали его убийство, - продолжал мэтр, не поворачивая головы; тень от жалюзи, упавшая на его лицо, перечеркнула его надвое широким косым мазком. - Думаю, они хотели заставить его отдать меч так же, как когда-то заставили несчастного де Моле. Но Павел оказался менее доверчив. Не знаю, что точно произошло там в ту ночь, но он был убит.

- Почему тогда он не воскрес сразу же?

Мэтр коротко глянул на Анжелу, глаза его при этом нехорошо сверкнули.

- Дело в ларце, я думаю. Он был сделан по заказу ордена меченосцев специально для хранения меча. Состав материала никому не известен, они называли его “вечное железо”. Не знаю, что это, но даже призрак не мог пройти сквозь него, чтобы коснуться реликвии и вернуть себе тело.

- А потом что-то такое случилось, - проговорила Энжи задумчиво, - что он все-таки сумел это сделать.

- Как это произошло, мне не известно, - ответил мэтр с видимым сожалением. Анжела не могла знать тем более, но хорошо представляла себе, у кого может быть ответ.

- Я спрошу у Наташи при встрече.

Тогда она еще не знала, что Наташа пропала.

 

Я окаменела. То, что я увидела, настолько не укладывалось в мои представления о мире, что у меня не возникло ни одной, даже самой маленькой идеи, что можно сделать. Ни подойти ближе, ни удалиться, ни сказать что-нибудь - ничего. Ни сострадания, ни презрения к этому жалкому, рыдающему существу у меня не возникло - только одно тупое и оцепенелое “этого не может быть” билось в моем мозгу тяжелым ударом колокола.

Он не заметил меня. Думаю, он не заметил бы и бомбу, разорвись она у его ног. Благоразумнее всего с моей стороны было бы воспользоваться этим и тихо уйти, но когда я последний раз поступала благоразумно?

Должно быть, он слышал мое приближение: пол в доме был старый, скрипящие доски выдавали меня с головой. Но единственной реакцией Робеспьера было то, что он перестал трястись и замер, пару раз судорожно вздохнув и издав звук, похожий на полузадушенную икоту. Рук от лица он так и не отнял, и я, все еще не веря, что это происходит со мной и с ним прямо сейчас, сделала это сама - опустилась перед ним на колени, мягко обхватила хрупкие, холодные запястья и медленно отвела их в сторону, заставляя Робеспьера открыть лицо - раскрасневшееся, опухшее, совсем некрасивое от слез.

Он посмотрел на меня, но я не была уверена, что он меня видит - его потерянный взгляд был расфокусирован, что придавало его облику странную беспомощность. Насколько же я отвыкла видеть его таким, а ведь видела когда-то очень давно…

- И вы… - голос его был сорван и казался принадлежащим не ему, - и вы меня тоже ненавидите, так?..

Глупо признать, но у меня не было ответа. Задай Робеспьер мне этот вопрос несколькими днями или даже часами раньше, я бы выпалила ему в лицо ответ, давно заготовленный и хлесткий. Но сейчас, сидя перед ним, убитым и раздавленным, сжимая его одеревеневшие, влажные от слез ладони, я не испытывала к нему ненависти. Оказалось, и у нее тоже был свой предел.

Я молчала. Он тоже, хотя вряд ли он ждал, что я ему что-то отвечу. Может, он даже думал, что ответ известен ему заранее. Лицо его исказилось снова, и я содрогнулась, почти физически ощутив, как он снова пытается запереть себя на все замки, не допустить нового срыва, потому что его застал тот человек, которому он, наверное, мог довериться меньше всего на свете.