Конец партии: Воспламенение (СИ)

Лимонад был забыт, и я помчалась домой, сжимая в руке пресловутую газету. Не знаю, счастьем считать это или нет, но, подбегая к дому, я увидела Робеспьера, который как раз в тот момент отпирал калитку.

- Максимилиан! - гортанно, как будто у меня что-то застряло в глотке, крикнула я.

Он чуть не подпрыгнул от изумления, что и неудивительно - впервые за долгое время я назвала его по имени.

- Да, Натали? - ровно спросил он, оборачиваясь ко мне. Ключ он оставил в замке.

Я сунула ему газету почти в лицо.

- Что это?

Ему хватило одного взгляда, чтобы понять, о чем я говорю. Из его груди вырвался тяжелый вздох, что значило, что мне сейчас предстоит слушать очередное занудное объяснение, которое не объясняет ровным счетом ничего.

- Натали, поверьте, у нас были причины…

- У вас были причины, - прошипела я, еле сдерживаясь, чтобы не швырнуть в него этой газетенкой. - У вас всегда есть причины убивать людей.

Лицо его перекосилось в мучительной гримасе, которой, наверное, долженствовало меня испугать. Но страха я не ощутила, а вот ненависть - сполна.

- Вы не знаете, - тихо проговорил он, и я заметила, что у него, как всегда в минуты сильного волнения, с силой сжимается в кулак и разжимается правая рука, - понятия не имеете о том, что происходит.

- Я знаю! - воскликнула я, хоть мне не было нужды пытаться его перекричать. - Я знаю, что происходит! Погибнет еще больше людей! Неужели вам не кажется, что крови было достаточно?

Он тяжело посмотрел мне в лицо, и я увидела, что белки его глаз кажутся красными из-за полопавшихся в них сосудов. Пудры на его лице почти не было, и я брезгливо заметила, какого мерзкого, желтоватого цвета стала его кожа. Может, он и рад был бы замаскировать ее искусственной бледностью, но от жары пудра стекала вместе с потом, и я даже смогла увидеть у Максимилиана на щеках следы ее белесых разводов. Это отчего-то показалось мне настолько отвратительным, что я почувствовала, как выпитый недавно лимонад начинает подниматься из желудка обратно.

- Мне казалось, - проговорил Робеспьер со значением и повернул ключ в замке калитки. - Но другим - нет. А теперь извините меня, Натали…

Он мог и не уходить так поспешно. Я бы все равно ничего ему не сказала - была слишком занята тем, чтобы меня не вывернуло наизнанку.

 

Потянулась череда унылых, однообразных дней. Париж лишился последних остатков своего веселья, полностью погрузившись в тяжелую атмосферу подозрительности и страха. Кафе и таверны, так любимые мною, где мы когда-то проводили немало времени с Антуаном, почти опустели - люди старались не выходить из дома без сильной необходимости. Схватить могли любого: один раз на моих глазах двое национальных гвардейцев заломили руки какому-то мужчине, который, не говоря ни слова, просто проходил мимо булочной и бросил жадный взгляд на пустую витрину. В чем состояло его преступление, я так и не поняла, а спрашивать побоялась - попасть “соучастником” теперь было не легко, а очень легко, и что-то подсказывало мне, что в этот раз Робеспьер вряд ли станет меня вызволять.

Даже от места репетитора мне отказали - мать Клода, нервно вздрагивая при каждом доносящемся с улицы звуке, сбивчиво объяснила мне, что она мною довольна, но денег, чтобы оплачивать мои услуги, у нее больше нет. Не без сожаления я распрощалась с ней и даже с несносным мальчишкой - он не утратил своего одинаково флематичного отношения ко всему, но стал меньше есть и за последнее время будто бы немного повзрослел.

- Удачи вам, гражданка, - сказал он, протягивая мне один из своих любимых альбомов. - Возьмите на память.

Мне отчего-то захотелось расплакаться, но я не стала этого делать и, приняв подарок, понуро ушла. Теперь делать мне было совсем нечего, единственный источник денег пресекся, но я отчего-то не чувствовала желания экономить. Возможно, какое-то шестое чувство подсказывало мне, что времени осталось не так уж много, поэтому я продолжила свои траты в прежнем режиме, не обращая внимания, что накопления в моем ящике неотвратимо тают.

Однообразная рутина сомкнулась надо мной, как вязкие воды омута, в который я погрузилась с головой, и я начала ощущать подступающую отрешенность и апатию ко всему. Даже телеги с осужденными, которые я теперь встречала регулярно, не вызывали во мне былого трепета: я просто провожала их взглядом, не чувствуя при этом ничего - ни жалости, ни злости, ни осуждения. Единственной эмоцией, которая не только осталась при мне, но въелась в мою душу еще крепче, был страх - вездесущий, едкий, он преследовал меня по пятам, и я могла различать его запах: навязчивый, но неуловимый, отдававший металлической тяжестью и застревающей в горле горечью. Но если бы кто-то спросил у меня, чего конкретно я боюсь, я бы, скорее всего, неопределенно пожала плечами. На это меня просто-напросто уже не хватало.