Конец партии: Воспламенение (СИ)

- Я думала, ты не придешь, - проговорила Нора, ставя передо мной тарелку с жареной рыбой. Думаю, не стоит говорить, что мне кусок не лез в горло, и я бездумно ковырялась в тарелке вилкой, не отрывая глаз от того, как Робеспьер заканчивает со своей порцией. Он наверняка чувствовал мой взгляд и пару раз посмотрел на меня в ответ - озадаченно и слегка удивленно. Но каждый раз я опускала глаза в тарелку - встречаться с ним взглядами было для меня слишком суровым испытанием.

- Совсем ничего не съела, - упрекнула меня Нора, забирая почти нетронутую порцию. - Ты не болеешь?

- Нет, - ответила я. - Просто не хочется.

Мне казалось, что мой голос звучит неестественно, что в каждом слове слышно, какую ужасную тайну я храню в себе с сегодняшнего дня, что Робеспьер уже все знает и прикидывается, чтобы в следующую минуту разоблачить перед всеми. Это был бред, я осознавала это, но панические мысли зудели в голове, и никакими усилиями было не выдворить их оттуда. Только одно оставалось мне - поскорее со всем покончить.

- Будешь чай? - румяная от счастья Нора обратилась к Робеспьеру, когда все, за исключением сославшегося на усталость хозяина дома, перебрались в гостиную. Теперь она уже ничего не скрывала и не стеснялась, села к нему почти вплотную и склонила голову ему на плечо. Ладони их, тесно сцепленные, покоились у Норы на коленях, и я видела, что мадам Дюпле смотрит на это все с умилением и довольством, как скульптор или художник любуется творением, на которое он потратил много сил и времени, но видит, что они не пропали зря. Легкая, пусть и несколько растерянная улыбка блуждала и на лице Робеспьера; он казался человеком, оглушенным неожиданно рухнувшим счастьем, и я попыталась представить, как он будет выглядеть завтра утром: посиневший, расцарапавший себе до крови шею в попытке сделать хотя бы один вдох, со стеклянными, навсегда потухшими глазами.

- Буду, - сказал он и крепче стиснул руку Норы. Она тихо хихикнула:

- Тогда выпусти меня, я схожу на кухню…

- Не стоит, - деревянным голосом произнесла я, поднимаясь со своего места, - сиди уже, я все сделаю.

Все посмотрели на меня так, будто только что осознали мое существование, и мне не пришлось долго думать, чтобы понять, насколько чужеродно прозвучало мое неожиданное доброхотство. Удивленным казался и сам Робеспьер. Ситуацию надо было срочно выравнивать, и я брякнула первое, что пришло в голову:

- Все равно воды хотела попить.

Кажется, это никого не убедило, но никто не стал меня останавливать, и я беспрепятственно покинула гостиную. На Робеспьера я не взглянула, отвела взгляд и увидела, что Виктуар смотрит на меня с ехидной, ядовитой ухмылкой. Как будто ей было что-то известно, хотя я отлично понимала, что она не знает ничего.

Все шло удивительно легко, и мои надежды, что какой-то знак свыше остановит меня, стремительно таяли. Никто не зашел в кухню, чтобы что-то у меня спросить, никто не заглянул в окно, я даже не разбила чашку, доставая ее из шкафа. Ничто не говорило о том, что я совершаю ошибку, и я вытащила из рукава припрятанный флакон, парой резких движений скрутила продолговатую крышку.

Яд действительно не пахнул ничем, а по консистенции был чуть гуще воды. Одну каплю я по неосторожности уронила на стол и увидела, что она не совсем прозрачная, а, скорее, желтоватая. Это не имело никакого значения, но от этой мысли все внутри почему-то скрутило.

Из гостиной донеслись веселые голоса и смех, и они словно вернули меня к жизни, заставили очнуться от захватившей меня отрешенности. Я достала поднос, водрузила на него, осторожно придерживая за носик, пузатый чайник, рядом поставила блюдце, на него - чашку. Оставалось сделать последний штрих.

Я думала, что буду долго собираться с духом, но неожиданно поняла, что медлить нельзя - это не укрепит мою решимость, а, наоборот, ослабит ее до невозможности. Это так просто - всего одно движение, которое опрокинет содержимое флакона в чашку, следом я налью чай, и никто ничего не заподозрит. Это было чудовищно просто, но рука моя немела и отказывалась слушаться, и я стояла неподвижно над подносом, пытаясь понять, что не позволяет мне довершить начатое. Я ненавижу Робеспьера, он убил тех, кто был мне дорог, и убьет еще больше людей, если его не остановить, но почему я не могу сделать это? Почему я стою, замерев, и чувствую, как сама начинаю задыхаться?

Прямо на уровне моих глаз располагалось приоткрытое оконце, через которое в кухню проникал свежий воздух, и я бросила на него взгляд, глупо думая, что вид вышедшей из-за облаков луны как-то меня подкрепит, но увидела вовсе не небо. Я увидела себя, свои собственные глаза, и затравленное, но отчаянное выражение, застывшее в них. Выражение человека, готового к операции, которая будет проводиться над ним без анестезии и в полном сознании. Выражение, так хорошо знакомое мне, потому что я дважды сталкивалась с теми, чей взгляд оно тоже поглотило - без остатка, вместе с душой и сердцем.