Конец «Русской Бастилии»

Голос у сердитого старика сорвался на высокую ноту. Вишняков — это он был на передовом челноке — примирительно сказал:

— Ладно, подождите на мысу.

Иван оставил спустившегося с неба старика в окружении бойцов рабочего батальона, а сам отправился на поиски Жука.

Иустин в несколько минут перемахнул через протоку и подбежал к неожиданному гостю.

— Товарищи! — крикнул он бойцам. — Знаете ли, кто к нам прилетел? Николай Александрович Морозов, знаменитый ученый, бывший узник Шлиссельбургской крепости!

Николай Александрович, приминая высокую траву, направился к Народовольческому корпусу. По гулким железным ступеням поднялся во второй этаж, с галерейки посмотрел вниз, на пол, забросанный тряпьем и бумагой, на стены, сохранившие местами следы огня. Морозов сделал несколько шагов по галерейке и медленно-медленно открыл окованную дверь.

Он прошелся по камере, потрогал койку, стол, постучал по стене костяшками пальцев, прислушался. Потом сел на железную койку, опустил белую голову и снова поднял ее.

— Это моя камера, — тихо произнес он.

Тишина длилась долго. Чтобы нарушить ее, Иустин сказал:

— А моя — тут же, неподалеку, тридцать третья.

— Там до вас сидел Фроленко, — уточнил профессор.

И опять стало очень тихо. В камеру набились бойцы рабочего батальона. Все в эту минуту затаили дыхание.

— Понимаете ли вы, — снова проговорил Морозов, — что это такое — два десятка лет с лишком не видеть людей, не слышать их голосов, не жить?.. Э, что там, — ученый стукнул ладонью по столу, и от стены, к которой он был привинчен, отделилось облачко пыли, — прошлое не вернется. Никогда больше в этот каземат не бросят человека! И хорошо, и преотлично. Да-с!

Все в тесной камере разом задвигались, заговорили. Никому не хотелось оставаться в этих давящих стенах. Шумной гурьбой вышли на крепостной двор, и через сводчатые ворота — на берег острова. Рабочие притащили откуда-то для Морозова табуретку, сами расселись вокруг.

Солнце подвигалось к западу, но еще пригревало. По озеру бежала широкая дорога, блещущая и беспокойная, словно на небольшой глуби шел неисчислимый сижиный косяк.

Николаю Александровичу не хотелось сейчас говорить о годах заточения. Завязалась беседа о другом, удивительная и незабываемая, — о крылатой лодке, о полетах, о будущем.

Началось с того, что один из рабочих спросил ученого:

— Как там, в небесах?

Тот ответил:

— Преотлично! — и добавил: — Поверьте, настанет такое время, когда люди будут чувствовать себя в воздухе свободно, как на земле. Не сомневайтесь, это будет.

Посыпались вопросы:

— Как пристроены крылья к лодке?

— Высоко ли она поднимается?

— Умеет ли Николай Александрович править аэропланом?

Морозов, привыкший к почтительной тишине студенческих аудиторий, кажется, даже растерялся немного. Вопросы были требовательные. Он задвигал белой бородой, усами.

— В минувшем веке, очень давно, — начал он, — в городе Лондоне я виделся и разговаривал с Карлом Марксом. Он весьма интересовался Россией и предсказывал ей великое будущее. Да-с… Тогда, в год нашей встречи, люди еще не летали. Но прошло немного времени, и человек поднялся в воздух. Сначала — осторожно, на деревянных крыльях, повторяющих форму птичьих. Потом — смелее, с железным сердцем — мотором… А сейчас мы легко можем взлететь на тысячу метров. Вы только подумайте — на тысячу метров!

Ученый молодел, когда говорил о полетах. Очки ему были не нужны. Он сгреб их в кулак и потрясал ими, глядя в чистое, глубокое небо над озером.

Рабочие настойчиво хотели знать, как профессор научился летному делу и трудно ли это.

Лицо Морозова на мгновение стало замкнутым и печальным. Он провел рукой по лбу. Потом заговорил твердо и ясно, как привык говорить со своими учениками:

— Видите ли, главная из моих научных специальностей — небо, звезды. Так что летать для меня — необходимость… А научил меня… нет, расскажу, как было.

Негромкий голос профессора слышен всем. Перед взволнованными слушателями как бы раскрылась неизвестная им, но очень важная страница отечественной летописи. Они видели седого шлиссельбургского каторжанина, который, спустя годы после освобождения, пришел записываться в императорский всероссийский аэроклуб. Шлиссельбуржец почти не сомневался в том, что его не примут. Это было строго аристократическое спортивное общество. Его членами состояли великие князья. В уставе имелся специальный запретительный пункт о «лицах, опороченных по суду».

Мог ли человек, всю свою молодость потерявший на каторге, считать себя «не опороченным по суду»!

Но в аэроклуб принимали тайным голосованием. И большинство голосов было подано за Морозова. Охранное отделение, черносотенные газеты яростно протестовали. Но Николаю Александровичу все же вручили круглый голубой знак действительного члена «клуба крылатых».

А летать его учил один из первых русских авиаторов, капитан Мациевич. Он постоянно спорил со своим учеником, который вполне мог бы быть ему отцом. Требовал, чтобы Морозов снимал очки, — ветром их того и гляди занесет в мотор. Настаивал, чтобы профессор кутался в башлык: на высоте — холод, недолго и простудиться.