Конец века в Бухаресте

Темная комната, выходившая окнами во двор, служила Урматеку кабинетом. И какой только мебели там не было! Ни одна вещь не подходила к другой, зато каждая в отдельности представляла собой несомненную ценность. В свое время все это было выпрошено у разных бояр, и больше всего у барона Барбу. Стоял здесь дубовый письменный стол на медвежьих лапах, с медвежьими мордами по углам, и стулья из палисандрового дерева с решетчатыми сиденьями, высокое, тоже палисандровое, бюро с двенадцатью ящиками для бумаг, украшенными медными пластинками с латинскими литерами. Большую часть комнаты занимала просторная софа зеленого бархата. По стенам были развешаны планы земельных участков, находившихся во владении барона. И среди них одна-единственная картина — исполненный пером и тушью портрет отца кукоаны Мицы Григоре с длинными бакенбардами и галстуком-бабочкой, прятавшей крылья под отложным воротничком. Он единственный из всех представителей этого рода был одет на немецкий лад и потому выставлен на обозрение. В свое время Григоре кое-что да значил: во времена Киселева[4] у него была музыкальная школа и хор, который пел во всех больших церквах Бухареста. Деньги он разбрасывал пригоршнями, а когда остался нищим с кучей детей, на помощь ему пришел Янку, которого Григоре с малолетства подкармливал, как приблудившуюся собачонку. Позднее Янку женился на его старшей дочери Мице. Вот уже три года, как Григоре находился в доме для умалишенных. Янку аккуратно вносил плату за содержание, но никогда не ездил его проведывать: при одной мысли об этом ему становилось дурно. Кукоана Мица раз в месяц приказывала запрячь лошадей в экипаж и отправлялась навещать отца, которого заставала всегда в одном и том же положении: никого не узнавая, стоял он у окна и рвал рубашку на длинные ленты. Взор его был устремлен куда-то далеко-далеко вдаль, где его воспаленному воображению виделась гора из чистого золота. Всякий раз, когда Мица, вернувшись из этого ада, рассказывала одно и то же про больного отца, Урматеку испытывал такое чувство, будто у него на затылке таял лед. Его охватывала дрожь, и тогда он молча подымал глаза на портрет Григоре, повешенный тут, чтобы наблюдать за тем, как он ведет дела. Много раз спрашивал Янку себя, почему Григоре видит золотую гору? Но ответа не находил. И утешал себя, что связано это с промотанными, а вовсе не с накопленными деньгами. Этим объяснением он и довольствовался. И собственный, и чужой опыт, разорение Григоре да и многих других помещиков, оставлявших по частям свои поместья в виде закладных и купчих у него в бюро, — убеждали Урматеку в этом. Но сегодня это виделось так, а завтра представлялось сомнительным, и тревога закрадывалась в отлаженный административный ум Янку Урматеку. И снова он утешал себя и вновь сомневался.

Не сомневался он только в том, что и деньги и богатство — это тяжкая болезнь, неважно, растрачиваются они или копятся, и, чтобы не позабыть об этом, частенько всматривался в печальные и чуть затуманенные глаза Григоре. Но никто в доме даже не догадывался, что портрет этот был для него воплощением той неизлечимой болезни, которая таилась и в самом Янку Урматеку.