Конец века в Бухаресте

Свежий утренний воздух, хлынувший в распахнутые окна, мешался с комнатным теплом. Осенний туман понемногу рассеивался, утро уступало место дню, когда Янку велел подать ему в кабинет чашку чаю с ромом, а вернее — рому с чаем. Лефтерикэ, как всегда сумрачный, давно уже дожидался его. Он бесшумно, как тень, бродил по кабинету, разбирая и приводя в порядок бумаги, время от времени осторожно, словно она у него болела, поднимал руку и тер висок, а потом поглаживал холеную бороду, будто хотел передать ей дрожь своих бледных нервных пальцев. С расторопностью улитки, молча исполнял он секретарскую работу у своего зятя. Пробовал он работать и в чужих конторах, но нигде не прижился. Лефтерикэ совершенно не выносил ругани, перебранок, грубых слов и даже повышенного голоса. Но своей медлительностью неизбежно навлекал на себя все это и тут же молча, осторожно двигая руками, собирал свои вещи и уходил. После многочисленных попыток пристроить его на какое-нибудь место Урматеку наконец решил взять его к себе. И у зятя Лефтерикэ прижился. С утра до вечера только и слышалось, как зять кричал: «Пошевеливайся, растяпа! Осел!», но Лефтерикэ будто и не слышал. С самого начала он сказал себе, что кричит не кто иной, как сам дядюшка Янку, и с той поры все пошло как нельзя лучше. Доступны Лефтерикэ были лишь вещи самые простые, само собой разумеющиеся, ясные и однозначные, и это было главным его достоинством. Предвидеть отдаленные последствия, какие может возыметь то или иное действие, он не мог. Младенческая душа Лефтерикэ была перед Урматеку как на ладони, и он принял его таким, каков он есть. Едва войдя в кабинет и даже не поздоровавшись, Янку вывалил из ящика груду бумаг и принялся в них копаться. Между пальцев его скользили письма, листки гербовой бумаги, разорванные конверты. Быстро-быстро перебирал он их, ища что-то, и вдруг остановился, увидев листок из тетрадки в косую линейку, замаранный фиолетовыми чернилами. Он долго с улыбкой смотрел на него, потом смущенно спросил:

— А ты разберешь, олух, что тут написано? — И протянул листок Лефтерикэ.

Тот, на румынский лад произнося все буквы, прочитал:

— La poire et le couteau. La cruche, le vin et l’eau[5], — и, чуть замешкавшись, произнес: — Что-то про вино, дядюшка.

Урматеку, видя, что и Лефтерикэ ничего не понимает, нахмурился и стал ему выговаривать:

— Ладно, я по-французски не знаю, не могу разобрать, что дочка пишет. Мне простительно. А ты! Ты же молодой еще парень, тебя мать в школу посылала!

Отстранив листок от глаз, Янку смотрел на него с любовью и восхищением.

— Амелика тогда только-только в пансион поступила. Ни за что не хотела мне его отдавать, вот я и стащил. Сколько уж лет прошло! Подумать только, чего она теперь понаписать может! А узнай, что я сохранил ее первые каракули, бог ты мой, как рассердилась бы!

Задумавшись, он с умилением смотрел на корявые детские буквы. Первые робкие шажки дочки в мире, ему неведомом, но который он видел исполненным всяческих красот и радостей, приводили его в восторг и умиротворяли. Он не сомневался, что Амелике, которую они воспитывали настоящей барышней, будут доступны все радости, каких самому Урматеку не довелось вкусить. Ради нее, ради своего родного дитяти, дороже которого не было у него ничего на свете, лез он из кожи и трудился в поте лица, мечтая, всем на зависть и удивление, окружить ее блеском богатства и роскоши, копил деньги, наживался на боярской глупости и гнусности, чувствуя себя всегда ущемленным, поскольку понимал, чего ему недостает, чтобы стать настоящим барином. Но о себе он уже не заботился, не принуждал себя к тому, что было ему не по нраву, довольствуясь своим укладом и привычками, твердо зная, кто полноправно и с самого начала будет жить в том мире, о котором ему остается только мечтать. А мир этот представлялся Урматеку огромным, ярко освещенным залом, убранным для блестящего празднества. Люди там между собой чрезвычайно обходительны и, желая что-то сказать, вежливо просят их выслушать. Но чтобы жить в этом мире, нужно одно — деньги, деньги надежные, помещенные прочно и с выгодой, какие обеспечить может только человек с головой. Головы-то зачастую боярам и не хватает. А он как раз головастый и об Амелике позаботится, обеспечит ее на всю жизнь! Очнувшись от своих мечтаний, Урматеку бережно сложил вчетверо тетрадочный листок, спрятал в конверт и, засунув поглубже в пачку бумаг, принялся искать дальше. Наконец нашел.

Это оказалось старое письмо, нацарапанное крупными корявыми буквами. Четкими, ровными и уверенными выглядели только цифры, свидетельствуя о привычке вести счета. Урматеку поспешно перечел его, словно боялся упустить что-то очень важное.