Конец века в Бухаресте

«Янку,

Десять тысяч леев — деньги немалые даже для купца с капиталом, вроде меня. Но коли ты говоришь, что иначе никак нельзя, я тебе их дам, чтобы выйти сухим из воды. Только добудь ту бумагу из рук покойника, один ты это сумеешь, а обо мне не упоминай ни когда деньги будешь отдавать, ни если в тюрьму сядешь. Деньги пришлю сегодня вечером. Помогай нам бог! Иванчиу. 1883, февраля, 23 дня».

Урматеку отхлебнул чаю и, подозвав Лефтерикэ, спросил:

— Узнаешь?

Лефтерикэ взглянул на письмо.

— Как не узнать.

— Помнишь, как все было?

— Помню.

— И рассказать можешь?

— Могу, да история больно давняя, дядюшка. Семь, а то и все восемь лет миновали, может, что и позабылось.

— Помолчи, глуп еще рассуждать-то.

Янку быстро сунул письмо в карман, потому что в двери входил Иванчиу.

По лицу его нельзя было сказать, что он провел спокойную ночь. Старый купец давно привык не обнаруживать ни беспокойства, ни неуверенности. Однако сильнее его оказался страх, отражавшийся даже на лице. Серые маленькие глазки Иванчиу беспокойно бегали, бросая испытующие взгляды. Казалось, он боится попасть в капкан или ловушку. Предложение Янку, прозвучавшее накануне как ультиматум, а пуще того слабоумные дети попа Госе надломили что-то в его душе. Он знал, что Урматеку «бешеный», как звали его между собой многие из приятелей, и еще знал, будучи не первый год с ним знакомым, что тот куда искусней его во всяческом крючкотворстве и каверзах, которые ему, тугодуму, даже и не снились. Потому-то с давних пор и питал он к Янку нечто вроде восхищения, смешанного со страхом.

Иванчиу неторопливо появился в дверях, поставил в угол трость вишневого дерева с полированным набалдашником из рога горной козы и, усевшись на краешек стула, сказал:

— Все шутки шутишь, Янку! — и улыбнулся, ожидая, что же теперь будет.

Урматеку почувствовал, что Иванчиу хочет сделать хитрый, но старый и хорошо известный ход, когда начинают «заговаривать зубы», а потому отрывисто заговорил:

— Явился? Ну гляди, что там по соседству. Вот тут! — и, подойдя к плану помещичьих земель, ткнул пальцем в белый треугольник с надписью «Сад Пьетрошице», и буркнул в сторону Лефтерикэ: — Садись, пиши!

Воцарилось молчание. Урматеку полагал, что, сразу перейдя к делу, иначе говоря — к купчей, он вынудит Иванчиу высказать свое мнение. Но тот молчал, будто между ними все давно было решено и толковать им больше было решительно не о чем. Молчание это действовало Янку на нервы, да оно и впрямь было тяжелым. Он приготовился к поединку, но не хотел начинать первым. Ему нужно было как-то расшевелить Иванчиу, привести его либо в ярость, либо в отчаяние. Но перед ним, не произнося ни слова, сидел тихий спокойный человек и все время дружелюбно улыбался, и это сбивало Урматеку с толку. Лефтерикэ уже трижды макал перо в чернильницу и ждал, бездумно рассматривая темную каплю, набухавшую на кончике пера. Урматеку прошелся по комнате и внезапно остановился.

— Понял теперь, какой у тебя друг? — спросил он. — Боярина ради тебя не пожалел, обманул!

Иванчиу засмеялся, согласно кивнув головой.

— Подумать только! — продолжал Янку. — У тебя уж и дочка на выданье! Ну и дела! Завтра-послезавтра и ко мне сваты заявятся! — Он взъерошил волосы на голове и закурил сигару.

Иванчиу не проронил ни слова.

— Что? И ты не ожидал, что провернем такое кругленькое дельце!.. Ладно, ладно, — видел я тебя: то ли от страха онемел, то ли от радости. Я-то его знаю как облупленного и вот так, между пальцами, как хочу, так и кручу! Когда меня просят помочь, я либо берусь, либо нет, голову никогда не морочу…

Иванчиу молчал, склонив голову к левому плечу. Широко раскрыв глаза, смотрел он так пристально, что нельзя было понять: ждет он чего-то, удивляется или со всем согласен. Даже Янку стал в тупик. Засомневался, правильно ли он рассчитал: никогда еще не видел он Иванчиу таким молчаливым и сдержанным. На мгновенье запнувшись, Янку все-таки решил продолжать. Он рассказывал, как постепенно, потихоньку удалось ему завоевать доверие барона Барбу, благодаря уму своему и смекалке стать его правой рукой и первым помощником, толковал о своей старинной дружбе с Иванчиу, о благорасположении боярина и его мелких слабостях.

Когда наконец Янку счел, что все, что нужно сказать, сказано и миг, ради которого он старался, настал, он вдруг оборвал сам себя и предложил:

— А теперь подпишем купчую! На сколько?

— Как сказал боярин, — наконец-то заговорил Иванчиу почти шепотом.