Конец века в Бухаресте

От волнения Лефтерикэ даже не мог взять в толк, что от него требуется. Янку с Иванчиу пристально глядели на него. Холодный пот проступил на лбу Лефтерикэ, и он принялся вытирать его рукавом. Прерывисто вздохнув, он замер, уперевшись локтями в стол и не говоря ни слова. От тишины звенело в ушах, в голове не было ни единой мысли, только тяжкая давящая пустота. Упираясь в стол своими немощными, худыми руками, он поднял на Янку с Иванчиу молящий, затуманенный слезами взгляд. Не в силах вымолвить ни слова, он опустил голову и принялся рвать на длинные полоски лежащую перед ним бумагу, на которой рисовал в ожидании, когда ему продиктуют условия сделки.

Этот онемелый человек с затуманенным, потерянным взглядом, эти белые бумажные ленты… Урматеку вздрогнул и невольно перевел взгляд с сына на отца, с Лефтерикэ — на портрет Григоре. Мурашки пробежали у него по спине. Положив руку на плечо Лефтерикэ, Урматеку мягко, почти отечески прошептал:

— Успокойся! Не надо так!

Иванчиу почувствовал, что в сердце его противника проснулось что-то доброе. Признательно взглянув на Лефтерикэ, он встал и, тронув Урматеку за рукав, спросил:

— Ну как, Янку?

Урматеку стоял, положив ладонь на плечо Лефтерикэ, и, не отрываясь, смотрел на портрет Григоре. (Выходит, он не ошибся, когда, и сам не понимая почему, еще совсем мальчишкой связал свою судьбу с этим человеком. Вот и теперь он направляет его, помогает благородно решить дело.) Очнувшись от своих мыслей, Урматеку ответил Иванчиу:

— Давай три тысячи, тем и кончим!

Иванчиу обрадовался: как-никак он не был внакладе.

— Договорились! — сразу же согласился он.

Рад был и Лефтерикэ: все кончилось, Янку с Иванчиу снова друзья. От радости он расплакался, всхлипывая и захлебываясь, как ребенок. Успокоившись, Лефтерикэ взял чистый лист бумаги, подул на него, чтобы не оказалось случайно волоска, который будет размазывать чернила, и бодро выпрямился за конторкой:

— Я слушаю!

Иванчиу, заложив руки в карманы и водрузив на нос очки, изучал план своих будущих владений. Янку, прочищая горло, откашлялся, как вдруг дверь распахнулась, и кукоана Мица громким шепотом оповестила с порога:

— Боярин идет!

Едва Урматеку успел выпроводить Иванчиу с Лефтерикэ, как в кабинет вошел барон Барбу, в цилиндре, закутанный поверх шубы теплой шалью, с Фантоке, выглядывающим из-за бобрового воротника. Янку пытался угадать, что привело к нему барона. Уж не раздумал ли он продавать сад? Но крайне раздраженное состояние барона мгновенно успокоило Урматеку. Раз глаза у него блестят и он так взволнован, значит, деньги тут ни при чем. И Урматеку не ошибся.

Мелкими шажками барон Барбу подошел к Янку и заявил без обиняков:

— Янку, я приехал к тебе, чтобы избавиться от этой сумасшедшей. Но она тоже явится сюда, я в этом уверен. Можем мы пройти в гостиную? Я хочу видеть улицу! Ну, что ты молчишь?

— Можем, конечно, можем!

И они прошли через весь дом по не убранным еще комнатам до большого зала, выходящего окнами прямо на въездные ворота. Отсюда видна была чуть ли не вся улица и в правую и в левую сторону.

Старый барон опустился в кресло и глубоко вздохнул:

— О господи, господи, Янку! Сколько в ней еще сумасбродства! Прикажи подать апельсинового варенья, что варит кукоана Мица!

Старый Барбу принялся ждать.

Сцена эта была не нова. Барон опять поссорился с домницей Наталией и, как обычно, приехал к Урматеку, чтобы здесь и продолжить ссору и примириться. Их любовь, длившаяся вот уже двадцать лет, сохранила свой прежний пыл только лишь в ссорах. А ссоры не иссякали из-за неукротимой ревности барона Барбу.

Для него госпожа Наталия оставалась прежней, как и на заре их любви в Вене, где они познакомились. Он не замечал, как она старела, не стремился видеть ее, но при одном условии: он должен был твердо знать, что она ни с кем не общается. По Подул Могошоайей вверх, неподалеку от баронского дома, в огромном саду стоял и ее маленький особнячок. Здесь барон Барбу постарался собрать все, чего только могла бы пожелать женская душа. Другое дело, что сам он стал частенько забывать навещать хозяйку. Были там книги, картины, слуги, собаки, птицы. Барон Барбу просто не представлял, что еще могло бы понадобиться домнице Наталии. И вот тебе на: она увлеклась лошадьми! Это увлечение с самого начала не понравилось барону. Лошади не собаки, с которыми можно прогуливаться и по саду, на них ездят!.. А она…

— Так чем же провинилась домница Наталия? — спросил Янку, ухмыляясь в усы и слушая рассуждения барона о лошадях.

— Чем? Села в коляску и явилась приглашать меня кататься с ней по улицам!..

— И вы не поехали?

— Да что я, с ума сошел, что ли? Чтобы все на нас глазели?!

Урматеку громко, от души расхохотался. Барон сдвинул брови. Маленькая слабосильная фигурка его напряглась, словно внутри его сжалась стальная пружина. В глазах появился стеклянный блеск, и он медленно и раздельно ледяным тоном произнес:

— Урматеку! (Подобное обращение в устах барона было выражением крайней суровости, отчасти даже высокомерия.) Не вмешивайся, если не понимаешь!