Конец века в Бухаресте

Янку будто кипятком ошпарили. «Опять дал маху! Ох и трудно с этими боярами!» — подумал он про себя. Но не обиделся. А даже кое-что принял к сведению: боярин, он и ноги о тебя вытереть может, а ты к нему близко и подходить не смей. Но самолюбие все же было задето, даже чуть не вспыхнула обида, но тут же потухла, стоило ему подумать, что и его Амелика будет вести себя так же надменно.

Вдалеке застучали колеса, ближе, ближе, и вскоре перед воротами остановилась коляска. Барон спрятался за штору. На него, видно, нахлынула нежность. Голос зазвучал совсем молодо.

— Ты только посмотри на нее, Янку, — восхитился старик.

На короткий миг боярская спесь будто растаяла, и возле Янку был друг, искавший у него сочувствия, понимания и помощи.

Остановившийся у ворот экипаж был поистине великолепен: изысканный, плавных линий фаэтон на высоких колесах с красными спицами. Недаром изготовлен он был у знаменитого каретника Фрица! Стоило лишь взглянуть на бархатные подушки, чтобы понять, до чего же они мягкие! А лошади — просто чудо! Вороные, с развевающимися гривами и волнистыми хвостами, они испуганно косились налитыми кровью глазами и от нетерпения мелко перебирали на месте стройными сильными ногами с блестящими подковами. На шелковистой, лоснящейся шкуре играли яркие блики света, отчего лошади казались живыми драгоценностями.

Барон прильнул пылающим лбом к стеклу и вдруг, будто прощаясь с жизнью, побледнел и произнес:

— Посмотри, Янку, она с Непутевым!

Урматеку перегнулся через маленького барона, чтобы лучше видеть. Под усами его блуждала улыбка, и, не бойся он обидеть барона, наверняка бы расхохотался. На протяжении долгих лет ничего не менялось в этих сценах ревности. «Непутевым» был младший брат барона Барбу, Штефан, красавец, высокого роста, с голубыми, глубоко посаженными глазами, длинными женскими ресницами и бородкой, пронизанной серебряными нитями. Страстный любитель лошадей, знал он толк и в барышничестве. Стройный, подтянутый, в черном бархатном сюртуке с серебряным позументом, в пышном галстуке в белый горошек и красных ботфортах на длинных тощих ногах, он несказанно раздражал барона Барбу одним своим видом, не говоря уже о молодости (впрочем, весьма относительной) и беспечности.

Но беспечность, молодость, пусть даже и относительная, и веселый нрав дружески располагали к нему домницу Наталию. Урматеку же питал к нему и дружескую приязнь, и восхищение, будучи и сам не чужд обуревавшей Штефана Барбу страсти к лошадям.

Старый барон, стыдясь своей закоснелой ревности, страдал молча, стараясь ничем не выдать своего раздражения против брата. Он мучился про себя, хотя изредка и у него вырывалось укоризненное слово. Тут же спохватившись, как бы чужие и посторонние люди не проникли в его душевные тайны, барон принимался оправдывать свои укоризны, ссылаясь на бесшабашную жизнь и мотовство Штефана. На деле если Штефан и был гулякой и мотом, то ничуть не большим, чем сам барон. Разница была лишь в том, что Штефан тратил деньги по-молодому, с пылом, размахом и молодечеством на веселые дружеские кутежи, тогда как барон, одержимый постоянными страхами и различными маниями, расточал их уныло, под стать преждевременно наступившей старости. Барон прекрасно понимал, кто — если говорить о них двоих — может быть милее женскому сердцу. Он всегда помнил об этом и страдал, хотя ни о каком предпочтении никогда речь не заходила. Домница Наталия была женщиной благородной и хранила верность барону, к которому давно уже успела привязаться из-за его доброты и деликатности.

Не успел фаэтон остановиться возле ворот, как Штефан выскочил и помог сойти домнице Наталии. Он что-то сказал, она ответила, и оба звонко расхохотались. Штефан отвесил глубокий поклон, поцеловал ей руку, щелкнул по-военному каблуками и, дождавшись, когда домница Наталия скроется за воротами, зашагал, насвистывая, вдоль улицы, бросив прощальный взгляд на вороных.

Пылкий ревнивец и в ничтожнейшем пустяке видит красноречивейшую улику, но стоит буре затихнуть, уступив место любви и нежности, как доказательность улики испаряется с легкостью прямо-таки невероятной. Барон Барбу вдруг успокоился, и успокоили его опять же пустяки, которые могли, собственно говоря, быть истолкованы и так и этак, — но домница Наталия была здесь, это и было главным! Ведь со Штефаном долго они не прощались, близко друг к другу не стояли, а когда разговаривали, то смотрели на лошадей, к тому же Штефан не сел снова в фаэтон! Если пять минут назад барону Барбу казалось, что он тонет и нужно взывать о помощи, теперь он вновь чувствовал себя хозяином положения. Ни болезненного сердцебиения, ни учащенного дыхания больше не было — так благотворно действовало утешение. Но и полного покоя он все-таки не ощущал. Барон все увидел, обо всем рассудил, но его продолжала угнетать досада, какая-то мрачная безысходность. Урматеку посмотрел на него, покачал головой и заторопился в прихожую встречать домницу Наталию.