Конец века в Бухаресте

От тяжелого, пахнущего мускусом и табаком тепла спальня, увешанная фотографиями в деревянных рамочках, казалась небольшой и тесной. Занавеси были плотно задернуты, и комнату едва освещала одна горящая в подсвечнике свеча. Барона в комнате не было. Лефтерикэ, боясь пошевельнуться и потревожить барона шумом, застыл на месте, прислушиваясь к торопливо тикающим в полутьме часам. Вошел барон, но Лефтерикэ даже не заметил его. Бархатные шторы скользнули вдруг в разные стороны, и при ослепительном потоке света, хлынувшем из окна, перед Лефтерикэ возник барон Барбу, облаченный в халат и ермолку.

Лефтерикэ поклонился, чувствуя, как им овладевает ужас, с которым он безуспешно пытался справиться. Он трепетал перед бароном, потому что тот был бароном, он робел перед комнатой, напуганный множеством часов и дорогих безделушек: каменных пепельниц, разрезальных костяных ножей с серебряными ручками, бронзовых рук, державших документы. Но, как ни странно, сладить с собой помог ему Урматеку. «Он-то, — подумал Лефтерикэ, — смог превозмочь все это».

Барон Барбу, который раз или два видел стоявшего перед ним теперь в растерянности молодого человека, на секунду замешкался, сказал: «Э-э, ну и…», — и вопросительно поглядел на Лефтерикэ.

Лефтерикэ глубоко вздохнул и, втянув голову в плечи, с трудом, будто слова, как шипы, царапали ему горло, пробормотал:

— Я, ваша милость, переписываю для вас бумаги. И купчую на продажу сада в Пьетрошице тоже я переписывал.

Сказал и умолк. Барон улыбнулся и закивал головой, тут же подумав о Янку, о его жесткой, твердой и скуповатой руке. Выдвинув ящик стола, где между заржавевших пистолетов, набалдашников сломанных тростей, старых табакерок и множества кое-как сваленных бумаг, исписанных бисерным почерком, валялось и несколько золотых, барон Барбу достал две монеты.

— Вот тебе за труды, — проговорил он, протягивая их Лефтерикэ.

Лефтерикэ сообразил, что его совсем не так поняли. Он задумался, как же ему объяснить, ради чего он пришел, и ничего не мог придумать. Так и стоял, держа в руках деньги, не благодаря за щедрый подарок и не отказываясь от него. Барон, ничего не понимая, смотрел на Лефтерикэ. Так прошло довольно много времени. Чувство неловкости все росло. Тишина казалась все нестерпимее, и нарушить ее было все труднее и страшнее. Наконец Лефтерикэ, перед глазами которого заколыхалась, как предвестие обморока, желтая завеса, решительно шагнул и, оказавшись у письменного стола, положил на него деньги и выпалил:

— Крадет!

Барон похолодел. И мягко, словно успокаивая непослушного ребенка, спросил:

— Кто крадет, голубчик?

— Янку крадет! У вас!

Барон молчал, но на душе у него сделалось скверно. Самым горячим его желанием было не слышать ничего, потому что он и сам подозревал нечто подобное, но ни мужества, ни охоты знать об этом у него не было. С появлением у него в доме Урматеку барон понял, что с прежней тягостной и утомительной жизнью покончено: занавес упал и надежно отгородил его от всех докучных хлопот. Заглядывать за этот занавес у барона не было ни малейшего желания, — ничего, кроме огорчений и беспокойства, он там для себя не предвидел. Убедившись, что обладание богатством сопряжено со множеством тягостных обязанностей, барон счел справедливым, что человек, избавляющий его от этих обязанностей, пользуется и самим богатством, и посему теперешнее положение дел вполне его устраивало. И на тебе — в один прекрасный день является какой-то дуралей, и вся гармония летит в тартарары!

Прежде всего барон решил отчитать незваного гостя. Нечего превращать хозяина в соглядатая! Но стоящего перед ним человека распирало желание говорить, и ждал он только лишь вопроса. И барон, набравшись духу, опустив глаза в землю, нерешительно спросил:

— И что же тебе известно?

— Много чего! Бэлэшоень, Бобешть, Пьетрошица, — забубнил Лефтерикэ, перечисляя.

— Да нет, конкретнее, что и как именно?