Конец века в Бухаресте

Барбу утвердительно кивнул головой и взглянул на сына. Юноша промолчал, словно вопрос был обращен не к нему. Подозрения Наталии усилились: Буби избегал говорить о Янку. Это ей показалось странным. Ей было известно, что несколько лет назад, когда Буби был последний раз на родине, они были в наилучших отношениях. Янку она знала за человека ловкого, который разбирается в людях и может на них влиять. Она подумала также: слишком мало времени прошло после приезда мальчика, чтобы произошло что-то и впрямь серьезное. Упорное и непонятное молчание Буби раздражило ее, Янку Урматеку ей нравился. С тех пор, как все дела барона он взял в свои руки, она тоже чувствовала себя как за каменной стеной. Содержание, назначенное ей бароном, она получала исправно, а ко всем ее просьбам и капризам Барбу стал даже снисходительнее и легко удовлетворял их. Этот Янку умел вести себя почтительно и с полуслова понимать желания женщины, совершенно чуждой ему по воспитанию. У него был дар улавливать как тонкость мгновения, так и интонации, что удивляло домницу и располагало ее к Урматеку, и вообще ей нравилось его обходительное поведение, его любовь к Амелике, которую он наивно, но страстно желал сделать благородной барышней. Все эти устоявшиеся отношения мог поломать упрямый и решительный Буби, каким его видела сейчас Наталия. Ее, естественно, удивила и сама идея, и неожиданный поступок: взять да обратиться за сведениями об отцовских владениях к Дородану, когда уже давно всем управляет Янку Урматеку. Но Буби мог и не знать, что бедный старик давно уже не у дел, получает только пенсию и даже не просит никакой другой работы. Неважно, почему Буби так поступил, но домница тонким женским чутьем угадывала, что непонимание между отцом и сыном — не просто размолвка, раздражившая барона, который еще не оценил всей серьезности того, что происходит. Домница не могла знать, что предлагал Буби, однако эти идеи, внушенные ему кем-то или выношенные им самим, знаменовали пролог к новым событиям, на пороге которых все они уже находятся. И на этот раз домница не ошиблась!

Действительно, произошло одно событие, о котором пока еще никто не знал. На следующий день после приезда теплым летним утром Буби отправился посмотреть Бухарест, по которому он соскучился. От своего дома, где ручей пересекает Подул Могошоайей, он свернул к Дымбовице, на берегу которой останавливались возы, еще с ночи прибывшие в город. Вдоль улицы на рассыпанной под ногами соломе раскинулся базар, расточавший все деревенские запахи. Корзины с легкими, прозрачными яйцами, деревянные ведра с можжевеловой настойкой, цветные, бьющие в глаза красками грубые шерстяные половики — все, что не вместилось на Большой площади, куда направлялся Буби, теперь мешало пешеходам. Справа и слева вдоль улицы высились груды всякой снеди. Тут было все: тыквы с желтыми свежими и необорванными цветками; крепкая, кирпичного цвета морковь; туго закрученные кочны капусты с росою на листьях; словно стеклянная вишня; карпы, набитые икрой, в медной чешуе и с красными кругами вокруг глаз; землистого цвета раки, пахнувшие тиной; пескари для ухи; множество корзин, затянутых сетками, в которых трепыхались и кудахтали куры, распространяя удушливый запах перьев и пыли. Из этих груд разносчики доверху наполняли свои корзины, чтобы с громкими криками, шлепая босыми ногами по мостовой, разнести товар по городу.

Буби медленно шагал среди этого изобилия, которое свидетельствовало о необычайной щедрости земли, чего в Вене, столь недавно покинутой им, нельзя было увидеть ни за какие деньги. Там вся эта красота тщательно пряталась, куда-то укрывалась.

В Вене Буби полагал, что он нашел свой путь среди извилистых тропинок сухих идей и догм, воспринятых им от коллег-иностранцев, с которыми встречался по кафе и маленькими ресторанчикам в венских народных кварталах, но теперь его живой и пылкий ум, возбужденный летней, запруженной земными плодами улицей и смутным гулом, стал, как показалось ему, набирать силу и улавливать какие-то новые жизненные связи.