Конец века в Бухаресте

По мере того как Амелика росла — а ей уже было почти девятнадцать, — все явственнее обнаруживался ее холодный характер и странный душевный склад, соединявший в себе что-то не по возрасту детское со старческим — незрелость с предрассудками. Она прекрасно усвоила все религиозные обряды и хозяйственные навыки, но никогда не чувствовала предела рвению в их исполнении. Ее тянуло куда-то за пределы обычной жизни, которую можно было бы расширить и с помощью новейших наук, но их-то Амелика и не воспринимала. Интересовалась она гаданиями и ворожбой. Для своих лет Амелика знала многое в этой области и еще больше этому верила. Часто кукоана Мица находила в ее комнате между оконными рамами стакан с водой, куда в полночь Амелика выливала разбитое яйцо. Выплескивая стакан, мать выговаривала дочери, но сердце девушки не томилось желаньями, и никакой мужской образ не смущал ее покоя. Она была одержима желанием знать заранее, что должно случиться. Но не потому, что ожидала перемен в жизни, будучи довольна и той, какую вела в родительском доме, и другой себе не желая, а потому, что хотела быть уверенной, что ничего не изменится.

Длинные нити белка, прилипавшие к стенкам стакана и колышущиеся при каждом движении, поддерживая плавающую в воде округлую упругость желтка, повергали по утрам застылую душу Амелики в дрожь, нуждаясь в истолковании. «Мост», как называла нити белка старая цыганка, обучавшая ее гадать по яйцу, и «солнышко», как именовался желток, осуществляли в представлении Амелики неоспоримую связь с будущим, предвещая счастье и удачу. Духовно ограниченная, любящая деньги, как и ее отец, но не умеющая, как он, наслаждаться жизнью, приверженная к дому и домашнему хозяйству, как мать, но лишенная женской интуиции, постоянно мешающая церковные обряды с ворожбой, Амелика не имела ни воли, ни страстных желаний. Неуверенная в себе, всегда соглашающаяся, что так оно и должно быть, не зная при этом толком, как же все-таки оно должно быть, она легко раздражалась, обижалась и надувалась.

Усугублялось это и тем, что слова в сознании Амелики не имели ни четкого смысла, ни правильной связи, и, воспринимая их смутно, а толкуя неправильно, обижалась она из-за всяких пустяков. При этом, будучи убеждена, что говорить в лицо каждому все, что ни придет в голову, это и есть «тонкое обращение», оскорбляла и отталкивала людей.

По мере того, как в ней просыпалось самосознание, а родители настойчиво ей твердили, что она должна вести себя как барышня из благородной семьи, Амелика становилась еще капризней, позволяла себе все, а другим ничего.

До этой ссоры Амелика мало разговаривала с отцом. В любви Урматеку к дочери была уже капля горечи, с которой он смирился, надеясь, что в один прекрасный день дочь поймет его, и она исчезнет. Пестовать Амелику, по его мнению, должны были мать и учительницы, а он — печься о ее будущем и деньгах. Однако то, что наговорила ему Амелика сегодня, заставило его как бы очнуться. Он понял, что дочь у него и не умная, и не добрая, и не почтительная. И это причинило ему боль, но заботило его больше, как человека, хорошо знающего людей, сумеет ли Амелика приспособиться к жизни. Однако до этого было еще далеко! И Урматеку, закрыв глаза на то, что будет, постарался как можно явственней представить себе то, что есть, размышляя над тем, в какую историю втянул его скандал у модистки. Что делать ему и как себя вести? Катушку он знал хорошо и по тому, что ему рассказали, мог представить, чего от нее ждать! Но вот Буби? Что он будет делать?

Урматеку было известно, что с тех пор, как Буби спутался и живет с Катушкой, в дом на Подул Могошоайей он и глаз не кажет. Урматеку не мог допустить, чтобы старый барон оставил это без внимания. Сам он, делая вид, что у него разрывается сердце от того, как идут дела на фабрике, притворялся, будто помогает, на самом деле еще больше все запутывая. Занимаясь, но недобросовестно, делами фабрики, Янку познакомился поближе и с Марко Беллини, который, почувствовав, что им руководят, перестал обижаться на Буби. Молодой барон сначала встревожился, заметив, что Марко больше к нему не обращается, но счастье заставило забыть его и об обязанностях, и об угрызениях совести.

Разбушевавшись и не скупясь на слова, Урматеку бранил жену и дочь, чтобы впредь они не делали глупостей, а сам прикидывал, что же ему делать дальше, и решил, что лучше всего ему будет начать первым. Когда он утихомирился, а кукоана Мица как ни в чем не бывало принялась советоваться с ним о куче всевозможных мелких домашних дел, будто прося у него прощения, Янку утвердился в мысли, что сделает так, как задумал. Мысленно он радовался, радовался сам за себя!