Конец века в Бухаресте

Дружеские отношения, связывающие на протяжении долгих лет Янку Урматеку и старого барона, превратились в некую близость, которой управляющий знал меру, а барон в силу добродушия, лености и привычки не противился. Благодаря ей существовал особый час, ведомый только Янку, который и был благоприятен для исполнения всех его намерений. И наступал он поутру, когда старый барон просыпался в полумраке своей заставленной разными безделушками опочивальни, но еще не приступал к одеванию. В это время барон всем своим существом предавался сладостной разнеживающей лени. Густой расческой касаясь бакенбардов, затягиваясь ароматной сигарой, прихлебывая из чашечки кофе, поглаживая большое желтое страусиное яйцо, старое и гладкое на ощупь, оправленное в серебро и превращенное в коробку для душистого мыльного порошка, барон, выбирая себе на сегодняшний день галстук, медленно прохаживался по комнате, ленивой рукой лаская то массивный хрустальный флакон с маслянистой розовой водой, то еще какую-нибудь безделушку. С давних пор приглашаемый присутствовать при этом утреннем ритуале удовлетворения барских прихотей, Урматеку выучил наизусть все предметы, которые непременно будут обласканы рукою барона. Посему он не столько предугадывал, сколько предупреждал желания хозяина. Занятый разговором, Барбу, сам не замечая того, брал из рук Урматеку очередную безделушку, извлеченную из утреннего полумрака.

Не теряя нити разговора, барон благодарил Янку за каждую вещицу взглядом или легким кивком головы. За долгие годы Янку тоже приобрел склонность ко всяческим безделушкам, украшающим жизнь. Приобретал он их, покупая, а чаще — получая после легкого намека в подарок на память от барона, наиболее ценными среди них были кабинетные часы с пружиной и громким боем, большим циферблатом и четко выведенными на нем цифрами. Когда раскрывался кожаный футляр, они стояли на столе словно в раме. За часами следовали настольные рамки для фотографий, каких Янку не видел нигде, кроме баронского дома. Среди людей его круга портреты ближайших родственников обычно вешались на стену и лишь со временем был перенят у господ трогательный обычай помещать эти портреты на ночном столике у изголовья кровати или среди книг и бумаг на письменном столе. Затем шли термометры и барометры, которые восхищали Янку своей аккуратностью и точностью. Он сообщал их показания небрежным тоном знатока, и в голосе его звучало чванство, которое нетрудно было уловить внимательному уху. За этим высокомерием Янку прятал тот трепет, который испытывал перед тайной механизма, так и не понятой после объяснений барона, а потом и вовсе забытой. Помимо очарования всех этих безусловно полезных вещей, существовало еще и очарование бесполезных, которое Янку понял позднее, вещей ненужных, но хранящих на себе печать благородства и старины. К ним относились кальяны, фонари от парадных выездных саней, бичи, шуба кучера, немецкие пистолеты, заряжающиеся с дула, но главное — шпаги с эфесами, стрелы, булавы и ятаганы, закрепленные гвоздями на огромных деревянных щитах, обитых шкурами или красным сукном. Янку чувствовал, что именно в этих вещах заключена и гордость, и невероятное богатство, но уже не исчисляемое деньгами. Шпаги у него в доме еще не было, но этот подарок он обещал сам себе, как только достигнет желаемого, потому что о шпаге он мечтал уже давно и еще более горячо, чем о кольце с гербом, какое носил когда-то Дородан.