Конец "Зимней грозы"

— Ну как знаешь, — тряхнул спичечный коробок Бережнов, вынимая из пачки новую папиросу. — В эту войну тоже много чего вспомнить можно… Я начинал в Ленинграде. На Кировском тяжелые танки для двух полков сорок пятой дивизии генерала Соломатина получал, но обратно к нему не успел. Блокада! Затем бои, бои. Струги Красные, Серебрянка, Луга и так до тридцатого августа, когда в своем танке был тяжело ранен и контужен под станцией Поги…

Лейтенанта вдруг удивило, что командир полка, отозвав его из леса по какому-то необычному делу, что-то долго ничем не обмолвился по этому поводу. Но не напоминать же ему? А подполковник перебирал скрещенными на столе толстыми пальцами с короткими, широкими ногтями. Молчал.

— Да у тебя и спичек нет! — постучал он вдруг пустым коробком по столу. — Где ж мои, черт их побери, запропастились? А, вот. — И вытащил спички из-под обшлага полушубка.

— А потом что? — невольно поторопил Кочергин.

— Тогда меня бог уберег, в госпитале очнулся. Не сразу туда попал, но подлатали медики. В госпиталях нашего брата-танкиста и не сыщешь. Горим по большей части, а то взрываемся! В крематориях, считай, воюем!..

Кочергину с этими словами Бережнова представился столб огня над горящим танком, и, вслушиваясь в отдаленное погромыхивание, он, бесцельно сняв и протерев очки, судорожно сглотнув, подумал, что в лесу еще не один танк пропадет так понапрасну.

— Да, Поги!.. Мои ребята тогда двумя кавэ рельсы с путей на попа подняли и на подбитый танк во рву, как на опору моста, шпалами вверх бросили, — продолжал подполковник. — По тому «мосту» и прорвались. Жарко пришлось, но прорвались!.. Долечиваться в Москву перевелся. Семья у меня там, — пряча глаза, пояснил он, — два парня-подростка, жена… Э-эх! Как вспомню, с чего начинал… Из самых что ни на есть бедняков я, Кочергин. У родного деда сколько лет батрачил, пока не призвали. Красная Армия меня растила. А дела, знаешь, какие вершили? Не всем повезло в академию выбиться. Опыт — мой учитель!.. — Бережнов без интереса, скучно посмотрел за спину Кочергина в окно автобуса на безрадостное, будто сумеречное полуденное зимнее небо и, показалось, оглянулся на прожитое.

— Спросишь, потом что? — вдруг улыбнулся он. — Потом наша бригада была брошена на уничтожение Демьянской группировки немцев. Тяжелые были бои. Неудачные. Может, читал? Однако все эти репортажи как костер днем. Никакого впечатления. Раздолбала нас тогда авиация. От нее потерь всегда больше всего. Она — главный козырь всех наступательных операций! Не получилось у нас уничтожение…

— Демьянский выступ? О нем в марте вроде в газетах писали? А что…

— Погоди, погоди! — отстраняюще повел рукой Бережнов.

С улицы послышался шум многих автомобильных моторов. Уловив удивленно-пристальный взгляд медленно встававшего подполковника, лейтенант вскочил, круто повернувшись к окну. Он успел заметить мелькнувшие и скрывшиеся за углом избы два «виллиса», полных солдат в белых полушубках.

— Что-то рановато! — мельком взглянув на часы, начал быстро выбираться из-за стола Бережнов. — В пятнадцать пожаловать собирались, а сейчас и тринадцати нет! И не предупредил Ибрагимов…

Спрыгнув следом за Бережновым со ступени автобуса, Кочергин издали увидел Бубнова, со всех ног бежавшего навстречу.

— Начальство из корпуса и фронта! — кричал он. — Ищут вас, товарищ комполка!

Бережнов, не замедляя бега трусцой, молча махнул рукой и, ловко сбросив трофейный реглан, полуобернувшись, сунул его Кочергину.

— Вот хрен! — ругнулся он. — Даже не встретил их как положено, — и поправил на бегу резким движением кобуру, проверяя заправку гимнастерки ребром ладони за поясом: — Хоть бы шифровку дал Иван Михайлович…

Добежав до угла избы, Кочергин задержался за врубкой венцов, у плетня. У входа в избу стояли три «виллиса» и две «эмки». Сначала ему бросилась в глаза белизна новеньких полушубков автоматчиков охраны, толпившихся возле автомашин. Солдаты раскуривали цигарки, зажав под мышкой или перекинув через плечо свои ГШШ. Чуть поодаль, на фоне улицы, глаз, утомленный однообразием зимнего военного колорита, в котором примелькался натуральный коричнево-серый шинельный цвет, радовала чинная группа гостей, светившаяся сизоватым, выцвеченным шинельным сукном из белого мериноса с лоском касторовой отделки. Головы некоторых командиров украшали светлые смушковые папахи, из них три алели верхами. Особенно сверкала маковым цветом одна, может быть, потому, что ее владелец был меньше других ростом и, несмотря на полноту, очень подвижен.