Конгревова ракета

Новиков сохранил своего героя (правда, в прекрасном рассказе «Предвкушения» герой – мальчик, в рассказе «Другая река» введена линия легендарного святого Варлаама Кольского), Новиков продолжает изучать те же проблемы, использует тот же стиль повествования. Однако если в ранних рассказах мы видим человека, на первый взгляд, органичного в этом мире, но в какой-то момент попадающего в особое состояние, когда, грубо говоря, ему открываются высшие законы существования, когда он вдруг понимает, что живет не так, что запутался и почти растворился в ежедневности, в мелких проблемах, чувствует в себе силы изменить свою жизнь, взбунтоваться, когда он, пусть на мгновение, но обретает счастье, то в позднейших, по теме вроде бы близких, мы наблюдаем не момент, а историю этого попадания. И сила воздействия текста-истории неизбежно снижается по сравнению с текстом-ситуацией; от рассказа Новиков постепенно переходит к новелле, а то и к более крупным формам. Черты повести проступают в рассказах «Другая река», «Кло», «Гордость и страх», «Переустройство мира», «Происхождение стиля». Это по сути конспекты крупных вещей. (Правда, и в сборнике «Муха в янтаре» есть нечто подобное – «SECTIO» и «Комплекс полноценности», но критики или не замечают этих рассказов, или упоминают о них вскользь.)

Конечно, такая писательская эволюция – эволюция от рассказа к повести, к очерку, к роману – закономерна и понятна. Но в случае Новикова возникает опасение: не поблекнет ли, не превратится ли в картонного его лирический герой, не ослабнет ли совсем та струна, что делает почти каждый его рассказ настоящим произведением литературы. Признаки этого ослабления, по-моему, уже чувствуются, когда Новиков внутри рассказа начинает отвлекаться на прошлое героя, на окружающих его людей; в произведении более крупном таких отвлечений будет куда больше… Хотя и в том, что делал Новиков ранее, чувствуется близость к исчерпанности: выдумывать рассказы вроде «Рубинового вторника», «На Суме-реке», «Там, где зимуют тритоны» опасно и даже, наверное, губительно для писателя, а жизнь дает материал для них слишком редко и в процессе продвижения далее по жизни, кажется, все реже и реже…

Та же исчерпанность в теме, которая была главной и заставляющей писать, чувствуется мне у Ильи Кочергина. Он провел героя через все огни, воды и медные трубы ищущего свое место в жизни человека лет двадцати – тридцати пяти и вывел его на то же место. Он опять в нелюбимой Москве, опять отец семейства и опять без уверенности в завтрашнем дне. Рассказ «Золотое кольцо», как мне кажется, точка в этой своеобразной повести. Повести «не в жанровом, а старинном смысле: поведаю вам свою печальную повесть», как сказала Валерия Пустовая о книге Новикова «Вожделение», но это подходит и к рассказам Кочергина… Что дальше, после «Золотого кольца», после этого замкнувшегося в кольцо, состоящего из десятка рассказов-глав повествования?

Один из последних его рассказов «Сказать до свидания» («Новый мир», 2006, № 7) по фактуре вполне кочергинский – Алтай, лошади, избушки. Но его излюбленный герой – москвич, сбежавший в тайгу, здесь становится не главным персонажем; в центре повествования его мать, приехавшая к сыну. Это полудикое существование не по ней, ее многое раздражает, она многого не понимает, горюет, что сын губит здесь свою жизнь. Но зачем приехала, ведь сын каждый год проводит отпуск в Москве? Оказывается, у нее рак и ей нужно успеть попрощаться… Образ немолодой, попавшей в непривычную обстановку, раздираемой противоречивыми мыслями женщины у Кочергина получился. Значит, он может писать не только от лица своего сверстника, может передать другой возраст, другое мировоззрение, черты другого пола… Нет, образы других людей удавались Кочергину и раньше (как и Дмитрию Новикову, – вспомнить хотя бы старуху-поморку в рассказе «Куйпога»), но всех их мы видели и воспринимали через его героя. В рассказе «Сказать до свидания» произошло иначе. И может быть, это шаг к новому в его писательской судьбе?

Трудно поверить, что первые прозаические вещи Евгения Гришковца (роман «Рубашка» и рассказ «Спокойствие») были опубликованы меньше трех лет назад. За это время он успел обогатить современную литературу и своим языком, и типическим героем. Продолжит ли Гришковец писать прозу или предпочтет другие области культуры, где он тоже имеет успех? А если продолжит, то о чем будут его новые вещи? Не хотелось бы, чтобы он пустился в изобретение вариаций на тему «Рубашки», «Похорон ангела», «Спокойствия», то есть стал бы тиражировать случаи из жизни обитателя мегаполиса.

Мне кажется, писатели поколения тридцатилетних в массе своей крепко (может, и намертво) привязаны к герою, по возрасту, мировоззрению, миросозерцанию очень похожему на них самих. Им трудно всерьез погрузиться в «чужую жизнь» (из Новикова), далеко отступить от автобиографической основы. А долго использовать лишь свой жизненный опыт, описывать или представлять свой жизненный путь, как показывает история литературы, невозможно.