Кони и люди

Он прибег к способу, известному каждому мальчику. Засунув предварительно палец в рот, он поднял его вверх. Ветер должен обсушить влажную сторону теплого пальца, и на той стороне чувствуется холодок; таким образом можно определить и силу ветра, и его направление.

Том определил, что ветер не был так силен, чтобы шевелить куст, да и вообще в воздухе не было ни малейшего дуновения. Он вышел из сеновала босиком, и его шаги поэтому не производили никакого шума. Том беззвучно поднялся и, став на одеяло, начал всматриваться в кусты.

Между ним и кустом что-то двигалось, и движение это становилось все отчетливее. В одном месте вдоль изгороди кусты прерывались, и Том увидел движущийся предмет, когда тот пересекал открытое место.

То была жена немца-фермера. Что она намеревалась делать? Может быть, она так же, как и он, пыталась ближе подойти к чему-то такому, что было ей хоть немного понятно?

Мысли роились в мозгу Тома. Неясное желание охватило его. Не отдавая себе в том отчета, он начал надеяться, что эта женщина ищет его.

Позднее, рассказывая о том, что произошло в ту ночь, Том уверял, что охватившее его чувство не было влечением плоти.

Его мать умерла за несколько лет до этого, а женщина, на которой его отец женился вторично, была в его глазах лишь вещью, некомпетентным существом, которое не умело исполнять своих обязанностей.

«Я был в то время дьявольски нетерпим по отношению ко всем женщинам. А может быть, я и всегда был таков. Но тогда, я уверен, я представлял собою забавный тип деревенского аристократа. Я считал себя чем-то особенным в мире сем, а жену отца и всех других женщин – жен таких же нищих фермеров, как и мой отец, и нескольких деревенских девушек – я презирал и считал недостойными грязи на моих башмаках.

Но в отношении жены фермера-немца я не испытывал этого чувства. Почему – не знаю. Может быть, потому, что в это время я был так же молчалив, как и она. Хотя позднее я потерял эту молчаливость».

Итак, Том стоял и ждал. Женщина продолжала бесшумно скользить вдоль изгороди и затем направилась по открытому пространству к овину…

Вот она медленно пошла вдоль стены овина и прямо шла к тому месту, где, затаив дыхание, стоял Том.

Впоследствии, пытаясь разобраться в том, что произошло, он никак не мог решить, шла ли она во сне или с раскрытыми глазами.

У них не было общего языка, и после той ночи они никогда больше не видели друг друга. Возможно, что она тоже не могла сомкнуть глаз в ту ночь и, покинув ложе своего мужа, вышла из дому, не сознавая, что делает.

Она пришла в себя только тогда, когда подошла вплотную к Тому, и сильно испугалась.

Он сделал шаг вперед, и она остановилась. Их лица были близки друг к другу, и Том увидел тревогу в ее глазах.

– Ее зрачки были расширены, – говорил он, описывая эту минуту. Он почему-то особенное внимание уделял глазам.

– Что-то вспыхивало в них. Я без преувеличения могу сказать, что в ту минуту так же ясно видел ее, как при ярком свете солнца. Может быть, что-нибудь случилось с моими глазами, а? Это тоже возможно. Я не мог говорить с ней. Она бы не поняла, если бы я сказал ей: не пугайся, женщина. Я ничего не мог ей сказать. Глаза говорили за меня.

По-видимому, следовало что-нибудь сказать.

В эту изумительную ночь ранней юности мой друг стоял лицом к лицу с женщиной, и они все ближе и ближе тянулись друг к другу, затем их губы встретились, и он обнял ее.

Вот и все. Они стояли обнявшись – женщина двадцати семи лет и испуганный деревенский парень девятнадцати лет. Этим, быть может, объясняется тот факт, что ничего больше не произошло.

На это я не могу дать точного ответа, но у меня имеется в данном случае одно преимущество перед читателем: я сам слышал этот рассказ – хотя и в обрывистых фразах – от того человека, с которым случился описываемый эпизод.

Барды былых времен странствовали и устно передавали свои диковинные повести. Они имели то преимущество, которого лишены мы, труженики пера. Они были рассказчиками и актерами в одно и то же время. Повествуя, они меняли голос, если это требовалось, и далее жестикулировали. Иногда сила их собственного убеждения являлась причиной их убедительности. И наше современное искание стиля есть не что иное, как попытки сделать то же, что и они.

В настоящую минуту я могу выразить то представление, которое составилось во мне под впечатлением рассказа о слиянии двух тел, которое вовсе и не было слиянием тел. Этого нельзя доказать себе мыслительным аппаратом – можно только почувствовать.

Они еще несколько минут продолжали стоять, быть может, минут пять, прижавшись к стене овина и крепко держась за руки.

Они то и дело отделялись от стены овина и склонялись друг к другу. Можно было сказать про них, что во мраке овина стояли лицом к лицу Европа и Америка.

Как ни странно, но каждый раз, когда их лица встречались, они отворачивались от дома в сторону овина. Их губы уже больше не искали друг друга. Потом началось следующее действие.