Кони и люди

У меня сделалось легкое головокружение, когда ночью, взяв книгу его поэм, я уселся читать. Там говорилось о стенах, о глубоких прудах и об ущельях, в которых растут стройные, молодые деревья и пытаются проложить путь к свету за края темницы.

Забавное сумасбродство в каждой что ни на есть строке – но вместе с тем что-то чарующее. Получалось представление о каком-то ином мире с совершенно другими понятиями, – а разве не в этом заключается задача поэзии? С одной стороны мир действительности, который мы все знаем, или думаем, что знаем, – мир плоских, каменных домов, ферм с проволочными изгородями вокруг полей и с тракторами «Фордсон», снующими взад и вперед, маленьких городков со школами и с рекламами на заборах, – одним словом, все то, из чего построена жизнь – из чего, в нашем представлении, составляется жизнь.

И вот с одной стороны этот мир, в котором мы движемся, и с другой стороны мир этого Уилсона – очень далекий и туманный для меня, в котором предметы облекались в странные, новые образы, где человеческая душа выворачивалась наизнанку, где глазам представлялись новые зрелища и пальцы ощущали новые и странные предметы.

И весь его мир состоял главным образом из стен.

Мне совершенно случайно удалось заполучить все рукописи Уилсона. Я оказался первым представителем газетного мира, который попал в полуразвалившийся дом в ту ночь, когда найдено было тело убитой женщины. Все его дикое, полоумное творчество было записано в детских тетрадках. Два или три полицейских с тупыми физиономиями стояли тут же.

Я воспользовался минуткой, когда полицейские отвернулись, и незаметно сунул тетрадки под пальто.

Во время разбора дела мы опубликовали в газете некоторые из его более или менее понятных стихотворений. Ведь это недурной материал для газеты – помилуйте, поэт, который убил свою любовницу! Чикаго читал и хрюкал от удовольствия.

Вернусь на минутку к этой поэзии. Я хочу лишь пояснить, что почти во всех стихотворениях проходил один и тот же лейтмотив.

Люди воздвигли вокруг себя стены, и им всем суждено навеки остаться за этими стенами. Они тщетно бьют кулаками, пытаясь пробиться насквозь…

Трудно было понять, шла ли речь об одной большой стене или о целом ряде маленьких стен. Иногда Уилсон писал так, иногда иначе.

Люди сами построили эти стены, и теперь они стояли позади них, смутно сознавая, что там дальше, за пределами этих стен, ждет свет, тепло, аромат полей, красота, сама жизнь, – а между тем в силу их собственного безумия стены беспрестанно крепнут и поднимаются выше.

У меня от мысленного созерцания этой картины мурашки бегают по телу. Не знаю, как у вас.

Затем говорилось о глубоких колодцах – люди зарываются все глубже и глубже в колодцы. Они вовсе не желают этого делать, и никто, собственно, их не заставляет, но колодцы становятся все глубже и глубже, а голоса людей в них все более смутными – и снова все дальше от них уходят свет и тепло жизни. Причина этого, насколько я мог понять, лежит в том, что люди не хотят понять друг друга.

На меня его поэзия произвела очень странное впечатление.

Вот одно из его стихотворений в прозе. Здесь, правда, не говорится о высоких стенах и глубоких колодцах, но мы напечатали его во время разбора дела Уилсона, и многим оно понравилось – сознаюсь, мне тоже.

Я для того привожу его здесь, чтобы вы как следует представили себе все странности того человека, о котором написана настоящая повесть.

Стихотворение было озаглавлено попросту –