Кони и люди

Он набрел на эту женщину и словно что-то сделал с нею. Не знаю, что именно, но факт тот, что она была безмерно счастлива с ним.

Он стремился к тому, чтобы воплотить в поэмы свою и ее душу и тело. Несомненно, что в одной из приведенных здесь поэм он именно и говорит о том, чтобы спрессовать население целого города в одно лицо и любить его.

Можно смело сказать про него, что он сильный человек, я бы сказал даже, возмутительно сильный. И по мере чтения вы убедитесь в том, что он захватил меня в свою власть и заставил служить своим целям.

И эту женщину он тоже захватил и держал в своей власти. Он хотел владеть ею целиком и без оговорок – как, пожалуй, все мужчины желают этого, но не смеют, – и он владел ею.

Возможно также, что и она была в своем роде жадной любовницей, а он любил ее и днем и ночью, когда они были вместе и врозь.

Я уже признался вам, что сам разбираюсь во всем этом вслепую. Я хочу выразить словами то, что чувствую не в себе и не в словах горбуньи, которая стоит на полу на коленях и смотрит в замочную скважину, а в другом.

Горбунья тоже подпала под власть Уилсона. Она тоже любила его – в этом не могло быть сомнения. В ее комнате было темно и грязно. На полу, где она стояла, скопился толстый слой пыли.

Горбунья говорила, что Уилсон работал или ходил по комнате взад и вперед, мимо женщины, сидевшей у окна, и на ее лице, в ее глазах было особенное выражение.

Он не переставал говорить ей о своей любви, но так абстрактно, так объективно, что это походило на объяснение в любви всему миру. Но как же это было возможно, если эта женщина была настолько же воплощением плоти, насколько он был воплощением духа.

Если вы не находите в этом смысла, то, по крайней мере, его находила горбунья, а она ведь была необразованная девушка и не претендовала на особый дар понимания.

Она стояла в пыли на коленях и в конце концов начала чувствовать, что этот человек, в присутствии которого она никогда не бывала и с которым никогда не входила в соприкосновение, ей тоже объясняется в любви.

И это, я бы сказал, ее вполне удовлетворяло. Ради этого стоило жить.

В большой комнате, где жил Уилсон со своей женой, случались некоторые мелкие происшествия, о которых стоит упомянуть.

Однажды в дождливый, душный июньский день горбунья подсматривала в замочную скважину, стоя на полу на коленях. Уилсон и его жена находились в большой комнате.

Она для кого-то стирала белье, а так как на улице нельзя было развешивать из-за дождя, то она натянула веревку через комнату и развесила его тут же.

Когда она уже покончила с бельем, вошел Уилсон. Он подошел к столу, сел и принялся писать.

Через несколько минут он встал и начал ходить по комнате и один раз задел щекой штуку белья.

Он, однако, продолжал расхаживать по комнате, разговаривая с женщиной, но по пути стал снимать все белье, перекидывая его через руку; затем он подошел к выходной двери и сбросил белье вниз, на грязный двор.

А она сидела все это время, не шевелясь, и не сказала ни слова.

И только когда он сел за стол и снова принялся писать, она сошла вниз, собрала белье и вновь перестирала его.

Лишь тогда, когда она снова начала развешивать его по комнате, Уилсон, казалось, сообразил, что сделал.

Пока она перестирывала белье, он вышел на улицу. Заслышав шаги, при его возвращении, горбунья подбежала к своей «бойнице». Он вошел, и она могла видеть его лицо.

«Он походил на ошеломленного ребенка, – рассказывала она. – Он ничего не сказал, но слезы текли по его лицу».

В эту минуту женщина, начавшая вновь развешивать белье, заметила, что он вернулся.

Белье было переброшено у нее через руку, но она уронила его на пол и побежала к нему навстречу. Упав на колени, она обняла его ноги и умоляющим голосом сказала:

– Не надо! Не надо огорчаться. Я все знаю. Не надо! Не надо огорчаться!

Вот все, что она сказала.

Что касается смерти этой женщины, то она была убита осенью.

В театре, где она иногда работала, служил тот полоумный статист, который застрелил ее.

Он влюбился в нее и, как некогда ее сограждане в Канзасе, начал донимать ее любовными посланиями.

А самые неприятные из своих писем – а они все были довольно неприятны – этот сумасброд по какой-то причуде подписывал именем ее мужа. Два таких письма были найдены потом при ней и послужили уликой против Уилсона во время разбора дела.

Итак, она работала в театре, и однажды вечером, когда предстояла генеральная репетиция какой-то драмы, она взяла Уилсона с собою.

Но репетиция не состоялась. Не то заболел актер, не то другое что-то случилось, и Уилсон в ожидании просидел в пустом, холодном театре два часа.

Они пошли домой и по дороге купили кой-чего поесть. Уилсон был рассеян и молчалив, что случалось с ним нередко. Несомненно, он думал о том, что намеревался после выразить в своих поэмах.

Он шел рядом с ней, не замечая ни ее, ни встречных. А она…

Она тоже была молчалива, как и всегда в его присутствии, – молчалива и счастлива сознанием, что находится вместе с ним.