Кони и люди

С получением письма от Кейт Уилл перестал быть мальчиком. Порвались узы, которые связывали его с детством. Его вытолкнули из гнезда, и он окончательно перекатился через его край.

Все затруднение теперь состояло в том, что, перестав быть мальчиком, он все же еще мужчиной не стал. Он висел в пространстве. Некуда было поставить ноги.

Он стоял в темноте, под черным бортом судна, и его ноги как-то странно подергивались.

Теперь уже нечего рассчитывать на вечера в доме пплтонов, в обществе Кейт, Фреда и отца, который раскладывает свои кисти на столе. Зачем вспоминать теперь о том, как Кейт возвращается поздно ночью с прогулки со своим приказчиком и поднимается наверх к себе? Что пользы в том, чтобы пытаться себя рассмешить воспоминанием о полуостриженной овчарке в каком-то городке штата Огайо?

Теперь он стоял лицом к лицу со зрелостью, и как мужчина он был одинок. Если бы только можно было опустить ноги на твердую почву! Превозмочь чувство затерянности в пространстве и падения сквозь пустоту!

«Зрелость!» Какое странное слово. Что оно означает?

Уилл вообразил себя на фабрике, где он в качестве мужчины исполнял работу мужчины.

В течение всего дня он стоял у машины и буравил дырочки в кусочках железа. Мальчик подвозил к нему в тачке маленькие, бессмысленные кусочки железа, а он, Уилл, брал их в руки один за другим и ставил под острые буравы. Затем он нажимал на рычажок, и бурав опускался на кусочек железа.

Поднимался небольшой дымок, и Уилл впускал смазочное масло в то место, где сверлил бурав. Затем он отбрасывал рычажок назад. Отверстие было готово, и он бросал бессмысленный кусочек железа в другую тачку. Больше они друг с другом не имели дела.

В полдень, во время перерыва на фабрике, можно было выйти и постоять минутку на солнце. Внутри рабочие сидели на длинных скамьях и ели. Некоторые мыли перед этим руки, а другие не беспокоились о таких пустяках. Все ели молча.

Вот один высокий мужчина сплюнул на пол, а потом провел ногой по тому месту.

Наступал вечер; Уилл возвращался домой и садился есть вместе с другими молчаливыми людьми.

А потом в его комнату входил маленький старичок, который храбрился и говорил без конца. Уилл сидел на постели и пытался слушать, но вскоре засыпал.

Люди были подобны тем бессмысленным кусочкам железа, в которых он машиной сверлил отверстия, а потом бросал их в сторону. У него не было ничего общего с ними. А у них не было ничего общего с ним.

Жизнь превращалась в тягучий ряд дней. Неужели вся жизнь только тягучий ряд дней?

«Зрелость!»

Разве это означало, что человек переходил из одного места в другое? Неужели юность и зрелость – это вроде двух домов, в которых человек живет в различные периоды жизни?

Было очевидно, что его сестре, Кейт, предстоит кое-что весьма серьезное. Раньше она была молодой девушкой и жила в Бидвелле с отцом и с двумя братьями. Но вот наступил день, и она стала чем-то другим.

Она выходила замуж и перебиралась в другой дом. Возможно, что у нее будут дети. Было очевидно, что Кейт протянула руки вперед и что-то захватила ими.

Она сама оттолкнулась от края родного гнезда, и ее ноги сейчас же ступили на твердую почву жизни – она стала женщиной.

Клубок подкатил к горлу; он снова пытался что-то побороть – но что именно? Такие люди, как он, не переходят из дома в дом. Они долго живут где-нибудь, а потом, совершенно неожиданно, их дом распадается на части. Стоит человек на краю гнезда и оглядывается вокруг, а из теплого гнезда высовывается рука и выталкивает его в пространство. И некуда поставить ноги. Остаешься висеть в пространстве.

Что такое? Большой парень, чуть ли не шести футов ростом, стоит в тени судна и плачет!

Он проникся решимостью и вышел из фабричного района на улицу, где находились жилые дома.

Он прошел мимо одной мелочной лавки и посмотрел на часы на стене – десять часов.

Из одного дома вышло двое пьяных и остановились на крыльце. Один из них взялся за перила, а другой старался его увести. Первый бессвязно бормотал, не выпуская перил из рук:

– Оставь меня в покое. С этим кончено. Я прошу оставить меня в покое.

* * *

Уилл вернулся к себе в пансион и устало взобрался по лестнице. А, дьявол! Человек может глядеть в лицо чему угодно, если только знать, чему именно.

Он зажег свет и присел на край постели.

И тотчас же старый корнетист накинулся на него – точно зверек, залегший в кустах в ожидании добычи.

Он принес с собою корнет-а-пистон, и в его глазах горел почти смелый взгляд. Стоя в середине комнаты, он сказал:

– Я буду играть. Мне дела нет до того, что она скажет, – я хочу играть.

Он приложил корнет к губам и издал два-три звука – так тихо, что даже Уилл, сидевший возле него, еле услышал.

Свет погас в глазах старика.

– Мои губы больше уже не годятся, – сказал он и, подавая корнет Уиллу, добавил:

– Вы поиграйте!

Уилл сидел на постели и улыбался.

Забавная мысль мелькнула в его уме. Значит, существовала такая мысль, в которой можно было найти утешение?

Перед ним стоял мужчина, который вовсе не был мужчиной. Он был ребенком, как Уилл, и всегда был ребенком и вечно останется таким.