Кони

Кони считал, что народники во многом нелепы, незнакомы ни с народом, ни с его историей, что к наиболее цельным из них примазываются разные фразистые пошляки, что у них нет ясных и прямых целей. Но… они, преступные перед законом, невежественные и самонадеянные перед историею и ее путями, — не бесчестные, не своекорыстные, не низкие и развратные люди, какими их старались представить с официальной стороны.

— Мало земли и много податей, — это понятно каждому, — говорил он, обращаясь к присутствующим. — Молодые крестьяне, гонимые малоземельем, чрезмерными сборами, вынуждены покидать семью и хозяйство и массами уходить в отхожие промыслы в город. Просрочка паспорта, его утрата, злоупотребления волостного писаря, которому не заплачена взятка, влекут за собою высылку по этапу. Отыскивая фабричную или просто поденную работу, крестьянин становится в положение вечной войны с нанимателем, ибо юридические отношения их ничем не определены и последствия их ничем не обеспечены… Необходимо, наконец, энергически двинуть наболевшие вопросы народной жизни, двинуть без вечных недомолвок и соображений о том, «ловко ли?», «удобно ли?»! А в отношении тех, кто уже обвинен в пропаганде, необходима большая мягкость…

В качестве первой меры Анатолий Федорович предложил установить в законе минимум наказания — до ареста на один месяц.

— Теперешняя система необдуманного и жестокого преследования не искоренит зла, но лишь доведет озлобление и отчаяние преследуемых до крайних пределов.

Флегматичный начальник Кони Адамов вскипел:

— Граф, — обращаясь к министру, сказал он, — у господина вице-директора виноваты все, кроме действительно виноватых! Виновато правительство, Государственный совет, виноваты мы с нашими судами. Нет, не о послаблениях надо думать, не о смягчениях, а надо бороться с этими господами всеми средствами! Я откровенно скажу: я их ненавижу и рукоплещу всем мерам строгости против них. Эти люди — наши, мои личные враги. Они хотят отнять у нас то, что нажито нашим трудом…

Адамов был женат на чрезвычайно богатой дочери генерала Шварца и имел до ста тысяч рублей серебром годового дохода.

— Да! Это все надо сообразить… — подавляя зевоту, сказал Пален. — Надо сообразить… Сразу решить нельзя. — Он позвонил, вошли слуги с холодным ужином а-ля фуршет.

Адамов от ужина отказался.

— Почему? — удивился министр.

— Сегодня страстной четверг, и я ем постное.

Кони, раздраженный таким фарисейством, не удержался:

— Вот, граф, Владимир Степанович считает грехом съесть ножку цыпленка и не считает грехом настаивать на невозможности снисходительно и по-человечески отнестись к увлечению молодежи.

— Позвольте мне иметь свои религиозные убеждения! — вскричал Адамов. — И свои политические мнения!

Пален хотел прекратить спор, но Кони потерял самообладание:

— Быть может, недалек тот час, когда вы предстанете пред судию, который милосердней вас; быть может, несмотря на ваше гигантское здоровье, этот час уже за вашими плечами и уже настал, но еще не пробил… Знаете ли, что сделает этот судия, когда вы предстанете пред ним и в оправдание своих земных деяний представите ему список своих великопостных грибных и рыбных блюд? Он разверзнет пред вами Уложение и грозно покажет вам на те статьи, против смягчения которых вы ратовали с горячностью, достойной лучшей цели!

Мрачная ирония судьбы — через два дня Адамов тяжело заболел и в июле умер.

…Когда Адамов ушел и участники ужина немного успокоились, Пален, признав правоту Кони и поддержавшего его Евреинова, произнес:

— Никто не приемлет на себя смелость сказать это государю… Во всяком случае, не я. Нет, покорнейший слуга, покорнейший слуга!

Кони «принял на себя смелость» высказать свои мысли великому князю Александру Александровичу, ставшему наследником престола после умершего Николая Александровича. Произошло это через год после совещания у Палена.

Константин Иванович Пален мог, конечно, в кругу ближайших сотрудников и признать, что ужесточением репрессий мало чего добьешься. Но он служил царю, эта служба вознесла его на самые вершины власти, и в намерения графа совсем не входило терять завоеванное положение. Пален оставался верным сыном своего класса. И когда Фриш, будучи еще обер-прокурором сената, подал ему записку об учреждении особых тюрем для политических преступников, где предполагалось наказание до ста ударов розгами, «здравого смысла» у Константина Ивановича хватило лишь на то, чтобы уменьшить число ударов со ста до шестидесяти.

Естественно, что в присутствии Кони граф чувствовал себя все более и более неуютно. Его начали раздражать возражения своего сотрудника, вечные ссылки на «дух новых судебных уставов». Палена коробила легкая ироническая улыбка, змеившаяся на тонких губах Анатолия Федоровича, когда тот читал его же резолюцию на рапорте прокурора полтавского суда: «Необходимо исходатайствовать закон, на основании которого училищному начальству предоставляется право подвергать наказанию всякого студента или ученика, занимающегося пропагандою».