Конъюнктуры Земли и времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования

При этом надо помнить, что сам «герой» – не более чем другая сторона страждущего мира, и вместе с треугольником он призван уничтожить самого себя. Поэтому на втором этапе порождения сюжетов эти четыре глубинные роли преобразуются в триаду поверхностных ролей, куда входят «претендент», «объект» и «исходный обладатель». Понятно, что «жаждущий» становится «претендентом», «власть» – «обладателем», «объект» так «объектом» и остается. «Герой» же может в каждом трагическом акте насилия «склеиваться» с любым из актантов. В результате суть трагедийного сюжета сводится к серии актов насилия, совершаемых актантами друг над другом и над самими собой, пока в результате не сгинут и обладатель, и претендент, и объект Если для Гернади трагедийный модус означал взгляд на мир с позиции побежденного, то для Берка трагично действо, где вовсе нет подлинных победителей. Орудиями разрушения и саморазрушения в модели Берка могут быть не только обычные средства убийства – яд, пистолет, кинжал, – но и социальная дискредитация, клевета, ссылка, горе, муки совести и так далее. Наконец, все три главных поверхностных актанта могут мультиплицироваться, так что у героев появляются функциональные «теневые» партнеры, – и объект борьбы, скажем, обладателя может губить не сам претендент, а его слуга. Любопытный случай – сюжет «Отелло», где главную партию ведет Яго, функциональный партнер влюбленного в Дездемону безликого Родриго.

Как ни относиться к психологическим и эстетическим предпосылкам работы Берка, надо признать, что его модель обладает немалой интерпретирующей мощью. Из десятков рассмотренных им сюжетов я мог бы назвать лишь единицы, анализ которых меня не устраивает, но по причинам, связанным в основном не с исходными постулатами, а с моментами привходящими. К примеру, трактуя «обладателя» только как обладателя объекта, Берк оказывается в затруднении при анализе еврипидовского «Ипполита», где во власти обладателя-мужа пребывает как раз притязающая на любовь своего пасынка героиня. Похоже, аналитик здесь просто забыл, что с точки зрения постулируемой им же более глубинной структуры «обладатель» – не более чем воплощение власти, отторгающей жаждущего от объекта вожделения.

Для метаисторической методологии работа Берка предлагает ряд постулатов, выглядящих весьма полезными. Во-первых, считая признаком трагического мира наличие в нем дотла саморазрушающейся триады «претендент – обладатель – объект», он находит желательным для осознания трагической модальности происходящего усмотрение в нем контуров этой триады. То есть, к примеру, предположим, что биографию Дантона или Троцкого можно представить как трагедию, подведя под нее следующий сюжет: высвобожденная революционером из-под спуда консервативных властей самодеятельность народа не только обращается против своего освободителя, но и самоубийственно перерождается в диктатуру, соответственно Робеспьера или Сталина («революция пожирает своих отцов»). При такой трактовке абстракция должна по необходимости обрести свойства материального и даже одушевленного мифологического агента, способного совершать акты агрессии. Трагедийное осмысление истории оказывается ее мифологизацией, выпусканием на ее сцену в стиле средневековых моралите персонификаций макроисторического или историософского типа.

Во-вторых, Берк в ряде мест сумел показать, как на поверхностном уровне размываются и размазываются трагические сюжетные схемы, так что возникают «паратрагедии» мелодраматического свойства с фрагментарным сохранением некоторых трагедийных ходов, например гибели героя. Достаточно, чтобы в развитии событий нельзя было идентифицировать одного из актантов, скажем, доминирующую суровую власть, – и гибель героя, например в состязании со стремящимся к той же цели соперником, обретает характер драматической случайности, прискорбной, но не колеблющей основ изображаемого мира. Здесь, как может показаться, намечается сопоставимость концепций Гернади и Берка. Можно предположить, что разным способам включения в конфликтный мир должно отвечать восприятие этого мира сквозь разные «синтаксические» схемы, приписывающие совершающемуся неодинаковый смысл. Тогда переход от одной модальности мировидения к иной знаменовался бы размыванием определенной интерпретативной схемы и накоплением в движении событий черт, сближающих совершающееся со схемой какого-то из смежных жанров.