Конъюнктуры Земли и времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования

Итак, всего мы получаем два моноцентричных и два амебейных сюжета:

1) саморазрушитель вовлекает свое окружение в казнь над собой;

2) уничтожение законного обладателя приводит к самораспаду претендента-агрессора;

1) уничтоженный обладатель в своем инобытии отплачивает победителю-претенденту;

2) в ответ на посягательство, губящее бесценный объект, обладатель бросает претенденту ответный самоубийственный вызов.

Существенно, что помимо группировки сюжетов по диптихам прослеживается явный кольцевой параллелизм между двумя «внутренними» сюжетами, рисующими два варианта трагических последствий восстания претендента против обладателя, когда буквально или метафорически претенденту-убийце мстит тень погубленного, и сходным образом между двумя сюжетами «внешними», трактующими в качестве или отправного или финального пункта саморазрушение законного обладателя.

В конечном счете грамматика Берка виртуозно объясняет кристаллизацию целостности пушкинского цикла как своего рода поэтического исчисления минимальных сюжетных структур, безошибочно вызывающих трагические аффекты и вместе образующих оригинальную сюиту на тему мироразрушительной борьбы Обладателя и Претендента. При этом за пределами сюиты остаются сюжеты, где в статусе разрушительного актанта выступает Объект, как в сюжете «революции, пожирающей своих отцов». Но и с этой оговоркой нетрудно заметить, что сюжеты «Маленьких трагедий», будучи представлены в соответствии с грамматикой Берка, могут быть использованы для описания огромного количества исторических процессов и перипетий, воспринимаемых в качестве трагических. Перед нами, может быть, ярчайший пример того, как исследование глубинных механизмов поэтического мимесиса дает выход в эон метаистории, пребывающий не над нами, а в нас – в основе нашего когнитивного аппарата.

Тем парадоксальнее убедиться, что зачином этой трагедийной сюиты выступает сюжет, совершенно не отвечающий берковской поверхностной схеме саморазрушающейся триады. Я говорю о «Скупом рыцаре», где гибнет лишь обладатель-Барон, а претендент-Альбер, как принято в комедиях и волшебных сказках, вступает в обладание вожделенным объектом – золотом. Значит ли это, что здесь мы имеем – самое большее – «паратрагедию» мелодраматического толка?

Такое прочтение, позволяющее акцентировать в сюжете аспект сатиры на гибнущую социальную аномалию, не только возможно в принципе. Оно, казалось бы, подтверждается и генезисом фабулы, восходящей к классическим комедиям Плавта и Мольера о законном торжестве сыновей-наследников над скупыми и старыми отцами, враждебными притязаниям молодости.

Однако моментом, исключительно важным, является то, что (при несомненном выпадении этого сюжета за рамки поверхностной берковской схемы) его семантическое ядро – саморазрушение Барона – может быть сопоставлено непосредственно с наиболее глубинным уровнем порождения трагедий в грамматике этого автора. Ибо в этой теме позволительно усмотреть непосредственно, в обход промежуточной фазы спроецированную на поверхностный уровень сюжета ситуацию «мифологического саморазрушителя». Нельзя ли допустить, что распадающийся микрокосм может быть представлен не обязательно саморазрушающейся триадой, но также и одним персонажем, который, губя себя, втягивает в это дело свое окружение? Таковы были античные сюжеты софокловского «Царя Эдипа», где путем к кризису и саморазрушению героя становится проделываемая им реконструкция собственного прошлого, или «Персов» Эсхила с их скорбью над катастрофой, в которую ввергает себя царь Ксеркс, ставя перед собой непомерные и недозволенные военные цели.

Но как же быть, если в подобной центростремительной трагедии, посвященной спонтанному духовному и жизненному самораспаду героя, мы, тем не менее, для поверхностного уровня можем выделить фигуры противостоящих этому герою претендента или обладателя с желанным объектом? Как эти поверхностные актанты должны трактоваться с точки зрения глубинной формулы сюжета? Ответ несложен: он состоит в том, что их следует соотносить с единственной позицией, которая в этой формуле осталась не заполненной, а такова позиция «орудий саморазрушения». Поэтому в «Скупом рыцаре» при истинно трагическом его прочтении и сын, и золото должны рассматриваться всего лишь как пассивные орудия страшной судьбы саморазрушителя-Барона, приводимые в действие его манией.