Конклав

– Господи милостивый, – пробормотал он, – какую же картину бессилия являем мы миру! Черный дым поднимается с римской площади, где рвутся бомбы, и черный дым поднимается из дымохода Сикстинской капеллы рядом с двумя разбитыми окнами! И что же мы должны делать? Отложить конклав – это определенно продемонстрирует наше уважение к погибшим, но вряд ли заполнит вакуум в руководстве, напротив, продлит его. В то же время ускорение процесса голосования будет нарушением Апостольской конституции…

– Остановите конклав, ваше высокопреосвященство, – сказал О’Мэлли. – Церковь поймет.

– Но тогда возникнет опасность избрания папы, не обладающего надлежащей легитимностью, а это чревато катастрофой. Если есть малейшее сомнение в легитимности процесса, то эдикты папы будут оспариваться с первого дня его понтификата.

– Есть и еще одна проблема, о которой мы не должны забывать, ваше высокопреосвященство, – сказал Мандорфф. – Предполагается, что конклав изолирован от мира и не знает о происходящих в нем событиях. Кардиналы-выборщики не должны знать подробностей случившегося, потому что это может повлиять на их решение.

– Но какие могут быть сомнения, архиепископ, – вспыхнул О’Мэлли, – они наверняка слышали, что случилось!

– Да, монсеньор, – жестко ответил Мандорфф, – но им неизвестно, что атаке подверглась именно церковь. Можно спорить о том, совершались ли эти преступления с целью непосредственно повлиять на решение конклава. Если так оно и было, то кардиналов-выборщиков нужно оградить от новостей о случившемся, чтобы не повлиять на их выбор.

Глядя на Ломели, он моргнул светлыми глазами за стеклами очков и спросил:

– Ваше высокопреосвященство, каковы будут инструкции?

Агенты службы безопасности закончили расчищать дорожку и теперь совками уносили битое стекло в баки для мусора. Звон стекла эхом боевых действий отдавался от стен капеллы – инфернальный богохульственный шум в таком месте! За решеткой Ломели видел кардиналов в красных мантиях, они поднимались на ноги и начинали подтягиваться к малому нефу.

– Не говорите им пока ничего, – решил он. – Если кто будет настаивать, скажите, что подчиняетесь моим инструкциям, но ни слова о том, что случилось. Ясно?

Оба кивнули.

– А конклав, ваше высокопреосвященство? – спросил О’Мэлли. – Он будет продолжаться, как прежде?

Ломели не знал, что ответить.

Он поспешил из Сикстинской капеллы мимо строя агентов, которые стояли в Царской зале, в капеллу Паолина. Мрачное гулкое помещение было пустым. Он закрыл за собой дверь. Здесь О’Мэлли, Мандорфф и церемониймейстеры ждали, пока проходили голосования в конклаве. Стулья у входа была расставлены кругом. Как они проводили время в долгие часы голосования, подумал Ломели. Размышляли о том, что происходит? Читали? Впечатление было такое, будто они играли в карты, – но эта мысль показалась ему нелепой; нет, конечно, в карты они не играли. Рядом с одним из стульев стояла бутыль с водой. И он сразу понял, что его мучает жажда. Сделал большой глоток, потом прошел по проходу к алтарю, пытаясь собраться с мыслями.

Как всегда, с фрески Микеланджело на него укоризненно смотрел святой Петр, которого собирались распинать головой вниз. Ломели прошел к алтарю, опустился на колени, потом, подчиняясь порыву, встал и прошел полпути по проходу назад, чтобы увидеть фреску целиком. На ней было изображено около пятидесяти фигур, большинство из них взирали на мускулистого, почти обнаженного святого на кресте, которого переворачивали головой вниз. И только святой Петр смотрел с фрески в живой мир, но не прямо в глаза наблюдателю – в этом и состояла гениальность решения Микеланджело, – а уголком глаза, словно он увидел тебя, идущего, и бросал вызов – давай, проходи мимо. Никогда Ломели не чувствовал такой всеподавляющей связи с произведением искусства. Он снял биретту и преклонил колени.

«Благодатный святой Петр, глава и вождь апостолов, ты хранишь ключи от Царствия Небесного, и силы ада бессильны против тебя. Ты камень Церкви и пастырь стада Христова. Подними меня из океана моих грехов и освободи из рук всех моих противников. Помоги мне, добрый пастырь, покажи, что я должен делать…»

Он, вероятно, минут десять молился святому Петру, настолько погрузился в свои мысли, что не слышал, как кардиналов провели по Царской зале и вниз по лестнице к автобусам. Не слышал он и как открылась дверь и к нему подошел О’Мэлли. Удивительное чувство покоя и уверенности снизошло на него. Он знал, что должен делать.

«Позволь мне служить Иисусу Христу и тебе и с твоей помощью по завершении праведной жизни позволь мне получить в награду вечное счастье на небесах, где ты вечный хранитель врат и пастырь стада. Аминь».

И только когда О’Мэлли вежливо и сочувственно сказал: «Ваше высокопреосвященство?» – Ломели вышел из забытья.

– Бюллетени сожгли? – спросил он, не поднимая головы.

– Да, декан. Снова черный дым.

Он вернулся к своим мыслям. Прошло полминуты.

– Как вы себя чувствуете, ваше высокопреосвященство? – спросил О’Мэлли.