Конспект

Курю, хожу по двору и настораживаю уши, как зверь в вольере. Ну, подъедет машина, звякнет щеколда калитки, станут стучать в окна или лезть через забор. А дальше что? А дальше я быстро в закоулок, из которого когда-то лез в окно, перелезу в соседний двор, оттуда через задний забор — во двор, выходящий на Единоверческую улицу, и поминайте как звали! Трамваи ночью не ходят, но ведь поезда идут! Живым они меня не возьмут. Зашел в узкий закоулок — сирень густая и высокая вдоль забора и соседского сарая. Пробрался сквозь сирень к забору, влез на него — спуститься нетрудно, но заднего забора не видно — сплошь флигели и сараи. Лучше перелезть в следующий двор по Сирохинской. Спрыгнул — все равно делать нечего, — пересек двор, перелез через другой забор, через третий и вышел на Единоверческую улицу, и все это — таясь и озираясь, яко тать в нощи. Через короткий переулок выхожу на Сирохинскую, — нигде ни души, — и вдруг вижу: черный ворон стоит у нашего дома. Шарахнулся в переулок, прижался к забору. Первая мысль: вовремя ушел, скорее по Единоверческой до «Свет Шахтера», от него — к кладкам на Основу, прямо к путям. Теперь, когда за мной приехали, поймут, простят, только всю жизнь будут строить догадки — как мне удалось уйти. Но так близко, в такой тишине и не слышно было машины? Уж не померещилось ли? Осторожно глянул из-за угла: нет никакой машины. Уехала? Так беззвучно? Да не могла она уже уехать — они должны меня искать. Еще выглянул, потом вышел на Сирохинскую, глянул в оба конца – нигде никакой машины, только далеко-далеко кто-то идет. Медленно двинулся к нашему дому — сплошь темные окна на обеих сторонах улицы и в нашем доме. Дожился до галлюцинаций? Отпер ключом калитку и снова курю, хожу по двору и прислушиваюсь. А холодает! Еще бы: как вызвездило! Стал мерзнуть, бросает в дрожь. Плюнуть на все и лечь в постель? Вдруг донесся шум трамвая. Вот он остановился, вот снова поехал. Вышел на улицу — редко, но уже идут люди. Начинается рабочее утро, а по утрам не забирают, и я отправился спать.

Никто не заметил моего отсутствия, Сережа разбудил меня как всегда, и я пошел в институт. Следующую ночь проспал как убитый. Прошло несколько дней, и я, как мне казалось, успокоился: раз не забрали в первые ночи, значит — уже не заберут.

21.

В тринадцать лет я болел скарлатиной, позже узнал, что был период, когда опасались за мою жизнь, и из шестимесячного пребывания в больнице больше всего запомнились первые дни после кризиса, когда ничего не болело, ярким и интересным воспринималось то, на что обычно мало обращаешь внимание: огромные, в несколько обхватов, тополя, шелест ветра в листве, необычный воздух в грозу, оживленное чирикание воробьев и то, как они, подпрыгивая, поворачиваются, смешанный запах земли и цветов вечером после поливки... Нарушив запрет, я и встал впервые, увидев на подоконнике божью коровку, посадил ее на ладонь и шептал почти бессмысленный набор слов, который в детстве мы с удовольствием орали: «...Полети на небо, там твои детки кушают котлетки...» Теперь, приходя в себя после пережитого, я стал осознавать, в каком напряженном состоянии находился последнее время: борьба за свою жизнь и свою честь заслонила все, — и любые другие события, включая женитьбу Горика, скользили по поверхности сознания и чувств — казалось, ни до чего нет дела. Когда напряжение спало я почувствовал нечто похожее на то, что испытал, выздоравливая, в больнице, но длилось это блаженное состояние уж очень короткое время — предстояло наверстывать упущенное, наваливались неотложные заботы и очередные тревоги.

Не только Горик женился. Вышли замуж Марийкина подруга Саша Горохина — за Жирафа, и Марийкина сестра Зина — за Виталия Николаевича Витковского, инженера-электрика. Он когда-то работал в общепромышленном отделе Электропрома ВЭО. Я его не запомнил, а он сказал, что помнит и меня, и моих товарищей Толю Имявернова и Мишу Гордона, с которыми ему доводилось работать. Я спросил его о Байдученко. Помолчав и нахмурившись, он тихо сказал:

— Забрали в тридцать седьмом. — Еще помолчал. — А Рубана помнишь? Уехал в Макеевку и как в воду канул.

— А Рубана забрали в тридцать пятом, в январе.

— Этого я и боялся. А откуда ты знаешь?

Разговорились. Виталий Николаевич был солидного возраста и солидного вида. Его отец, — известный в Харькове адвокат, мать — известная в Харькове драматическая актриса. Виталий Николаевич запомнил Резниковых, живших в их доме на Скобелевской площади. Он с гордостью говорил, что у него — известные предки: художник Трутовский и кто-то еще, я уже не помню. В его комнате в позолоченных и не позолоченных, но обязательно в рамках, висели пейзажи — работы его отца, выполненные в академической манере. Писал маслом и Виталий Николаевич, подражая отцу, и пейзажи, и портреты, но работы его были заметно слабее и уже без рам. Зина перебралась к мужу, а мы с Марийкой обосновались на Конторской, но приходили туда только ночевать.