Константиновский равелин

Даже Гусев, пораженный поступком Зимского, решил на этот раз смолчать. Так, молча, он и пошел вслед за Демьяновым и остановился только у его койки. Оба присели на самый краешек. Разговор не начинался. Демьянов совсем не утолил жажды. Наоборот, теплая, с грязными осадками вода еще больше разбередила желание припасть к обжигающей холодком влаге и пить, не отрываясь, пока не заболят скулы. Будто прочитав его мысли, Гусев заговорил:

— Ну и житуха… Разве ж это вода? Вот я помню в деревне был у тетки, так у нее в сенях стояло ведро и такой деревянный ковшик. Летом — жара, а там всегда прохлада, и вода как лед! Наберешь ее в этот ковшик, а она как хрустальная, и серебряная каемочка по краям! Приложишь, значит, ковшик к губам…

— Брось трепаться! — с необычной для него злостью оборвал Демьянов, но Гусев, который теперь мстил за тот новый, возвышенный блеск в глазах, делавший Демьянова чужим, чем-то похожим на Зимского и его компанию, и не думал останавливаться.

— Трепаться, говоришь? Нет, дудки. Ишь ты, обрадовался, что пуля его не задела! А что толку? Все равно, не от пули, так без воды подохнем! Зимский каждый день делиться с тобой не будет. Он и сегодня это сделал, чтобы лишний авторитет заработать!

— Ну это ты врешь! — горячо возразил Демьянов. — Он от сердца оторвал! Небось ты бы пожалел свое отдать…

Гусев вскочил с койки резко и сердито, заговорил с нескрываемой досадой:

— Ну, хватит об этом! Поговорили! Ты, я вижу, втюрился в Алешку не меньше, чем он в Ланскую! А я еще хотел с тобой об одном деле посоветоваться…

— Каком таком деле? — насторожился Демьянов.

— Нет уж! Теперь уволь. А то еще побежишь с Зимским поделиться! Ложись-ка лучше спать. Может, завтра наберешься ума, тогда поговорим.

— Завтра… — вздохнул Демьянов. Он вновь вдруг вспомнил, что завтрашний день может оказаться для него последним, и установившееся было приподнятое настроение потускнело, уступив место прежним сомнениям и раздумьям.

Гусев ушел, в кубрике включили ночное освещение, кое-кто уже храпел на своей койке в полном обмундировании — по приказанию Евсеева спали не раздеваясь. Прилег и Демьянов, положив руки под голову. Через несколько минут в кубрике установилась полнейшая тишина…

Чутким и тревожным сном спал равелин в эту первую в окружении врага ночь. Наблюдатели не снимали пальцев со спусковых крючков автоматов, до слез в глазах вглядывались в черный, непроглядный мрак. Там, со стороны Балаклавы, все приближался, нарастал артиллерийский гул. Здесь, на Северной, и в городе стояла напряженная, неверная тишина. Чувствовалось, что в этой тишине войска обеих армий притаились, точно два огромных зверя, зализывая раны, готовясь к последней, решающей схватке.

Наблюдатели старались не пропустить ни единого шороха, и от перенапряжения слуха тишина звенела тонким комариным писком и кровь тупыми ударами била в разгоряченные головы.

Кроме наблюдателей, не спали в эту ночь в равелине Евсеев и комиссар. Оба сидели в евсеевском кабинете, довольные друг другом, еще больше спаянные первым днем боев. Оправдавшаяся вера в своих людей и чувство исполненного долга настроили обоих на спокойный, уверенный лад. И прежде всего это была вера в собственные силы. Они сидели молча, думая об одном и том же. Евсеев курил папироску, медленно и блаженно выпуская дым замысловатыми кольцами, Калинич смотрел в одну точку прищуренными мечтательными глазами.

Но постепенно их мысли потекли по разным руслам. Калинич вспомнил дом, жену и сына, старого генерала, товарищей по академии — и цепочка ассоциаций, где события и люди нанизывались друг на друга, увела его куда-то далеко-далеко, еще в предвоенные дни; Евсеев же думал только о том, что должно было случиться завтра. Эти мысли, от которых вновь повеяло тревогой, заставили его первым заговорить:

— Вот как, Иван Петрович! Значит, прав был старик Потапин, советуя мне гибкую тактику. Только вот… — он горестно покачал головой. — Гибкость ее, кажется, уже исчерпана!

— Что ты? — будто очнулся Калинич.

— Я говорю, как завтра воевать будем? Чем немцев обманывать?

— Ну что-нибудь придумаем! — ответил Калинич. — Ты знаешь, после сегодняшних боев у меня прямо крылья выросли! Ведь умеем бить немцев, черт возьми! И здорово умеем! А то там, в тылу, я, по правде говоря, даже приуныл. Ан нет, Евгений Михайлович! Вот теперь глубоко верю, что все у них — временно! Скоро им придется расплачиваться чистой монетой!

— Ты говоришь так, будто я тебе возражаю! — усмехнулся Евсеев его горячности. — Все это верно, но нам нужно думать о завтрашнем дне.

Калинич сразу нахмурился, на его лице появилось выражение озабоченности.

— Ты что это насупился? — заметил в нем перемену Евсеев.