Конституция свободы

Лично для меня самая неприглядная черта консерватизма – это его склонность отвергать доказанное новое знание только потому, что ему не нравятся некоторые вытекающие из него следствия, – или, если говорить без обиняков, его обскурантизм. Я не стану отрицать, что ученые не меньше других подвержены веяниям моды и что у нас достаточно оснований быть осторожными с выводами, которые они делают из своих новейших теорий. Но основания нашего сопротивления должны быть все-таки рациональными, и не следует смешивать их с сожалениями, что новые теории разрушают милые нашему сердцу убеждения. Например, я терпеть не могу, когда теория эволюции, или, как иногда говорится, «механистическое» объяснение феноменов жизни, отвергается только лишь из-за определенных моральных выводов, которые, на первый взгляд, из нее следуют, и еще больше я не терплю тех, кто полагает, что задавать некоторые вопросы непочтительно или неблагочестиво. Отказываясь глядеть в лицо фактам, консерватор только ослабляет свою позицию. Выводы, которые рационалисты делают из новых научных прозрений, зачастую совсем не обоснованы. Но только активно участвуя в разработке следствий, вытекающих из новых открытий, мы можем узнать, укладываются ли они в нашу картину мира, и если да, то как. Если бы оказалось, что наши моральные убеждения действительно зависят от неких предпосылок, некорректность которых была доказана, вряд ли было бы нравственно защищать их, отказываясь признавать факты.

О недоверием консерватора к новому и непривычному связана его враждебность к интернационализму и склонность к рьяному национализму. В этом еще один источник его слабости в борьбе идей. Не в его силах отменить тот факт, что идеи, изменяющие нашу цивилизацию, не признают границ. Но отказ от знакомства с новыми идеями просто лишает человека возможности эффективно противостоять им в случае необходимости. Развитие идей – процесс международный, и только те, кто принимает деятельное участие в их обсуждении, могут пользоваться существенным влиянием. Утверждение, что та или иная идея неамериканская, небританская или ненемецкая, не аргумент для отказа от нее, а ошибочный или порочный идеал не становится лучше оттого, что его придумал наш соотечественник.

О тесной связи между консерватизмом и национализмом можно было бы сказать намного больше, но я не буду на этом задерживаться, потому что может создаться впечатление, будто из-за своего личного положения я не могу сочувствовать никаким формам национализма. Я только добавлю, что именно склонность к национализму часто оказывается мостом от консерватизма к коллективизму: когда мыслишь в терминах «нашей» промышленности или ресурсов, оказываешься совсем рядом с требованием поставить эти национальные активы на службу национальным интересам. Но в этом отношении европейский либерализм, продолжающий традиции французской революции, немногим лучше консерватизма. Вряд ли нужно говорить, что такого рода национализм весьма далек от патриотизма и что неприятие национализма прекрасно совместимо с глубокой привязанностью к национальным традициям. Но тот факт, что я предпочитаю традиции своего общества и чувствую к ним глубокое уважение, не должен быть причиной враждебности ко всему странному и непохожему.

Только на первый взгляд кажется парадоксальным, что антиинтернационализм консерватора столь часто ассоциируется с империализмом. Но чем больше человек не любит все незнакомое и верит в превосходство своего образа жизни, тем более он склонен стремиться «цивилизовать» других, считая это своей миссией[844], причем делать это не путем добровольного и свободного общения, как стараются действовать либералы, а неся им счастье эффективного правления. Примечательно, что и здесь мы часто обнаруживаем, что консерваторы объединяются с социалистами против либералов – не только в Англии, где супруги Вебб и их последователи-фабианцы были откровенными империалистами, или в Германии, где государственный социализм действовал рука об руку с колониальным экспансионизмом при полной поддержке все той же группы «кафедральных социалистов», но и в США, где даже во времена президентства первого Рузвельта можно было утверждать: «Джингоисты и социальные реформаторы объединились и сформировали политическую партию, которая угрожает прийти к власти и использовать ее для реализации своей программы цезаристского патернализма – опасность, которой, похоже, сегодня удается избежать лишь благодаря тому, что другие партии приняли туже самую программу в несколько более умеренной степени и форме»[845].