Контур

И всё же он признает, что благодаря этой женщине в первый и единственный раз познал иной вид отношений и даже иной вид жизни, построенной на принципах, которым он раньше не придавал значения: приличии, равенстве, добродетели, чести, самопожертвовании и, конечно же, бережливости. Здравого смысла ей было не занимать, и она отличалась выдающейся дисциплинированностью, методичностью и способностью к управлению хозяйством: уже многие годы его финансы и здоровье не бывали в таком отменном порядке. Они вели спокойную, налаженную, предсказуемую жизнь, которой он всегда упорно избегал и, можно даже сказать, боялся. Она напоминала ему мать; более того, она настаивала, чтоб он называл ее «мамой», а она его — «папой», как обращались друг к другу ее родители. Этим она, конечно, забила еще один гвоздь в крышку гроба их брака, но надо отдать ей должное: она никогда не манипулировала им, не была глупой или эгоистичной: она была и остается прекрасной матерью их сыну, единственному из его детей, — вновь вынужден признать он, — кого он может назвать уравновешенным и приспособленным к жизни. Она не пыталась уничтожить его разводом, а, напротив, признала свою долю вины в произошедшем, чтобы они могли найти наилучшее решение для себя и ребенка. Я тогда понял, сказал он, что до этого воспринимал жизнь как вечное противостояние: для меня история мужчин и женщин была в корне своем историей войны, и порой мне даже казалось, что мирное существование внушает мне ужас, что я нарочно всё усложняю из страха скуки или, можно даже сказать, страха самой смерти. Когда мы с тобой встретились, я сказал, что отношусь к любви — любви между мужчиной и женщиной — как к силе, способной постоянно дарить счастье, но вместе с тем постоянно будить интерес. В каком-то смысле для меня любовь — это сюжетная линия, улыбнулся он, поэтому при всех достоинствах моей третьей жены я понял, что не могу прожить жизнь без сюжета.

Он оплатил счет, после короткого, но заметного колебания отмахнувшись от моих денег, и мы встали из-за стола. В машине он спросил, как прошел мой утренний урок, и неожиданно для себя я рассказала ему, как одна из женщин обругала меня, как я весь час ощущала ее нарастающие возмущение и злость и всё больше понимала, что в какой-то момент она на меня накинется. Он угрюмо выслушал мой пересказ ее тирады. Хуже всего, сказала я, было то, как безлично она прозвучала: я почувствовала себя ничтожеством, пустым местом, хоть при этом явно обращались ко мне. Это ощущение, когда тебя обличают и при этом обесценивают, задело меня особенно глубоко, сказала я. Оно как будто выражало нечто такое, чего в строгом смысле слова не существовало. Некоторое время он молчал, пока мы подъезжали к гавани. Потом остановил машину и заглушил двигатель.

— Сегодня утром, — сказал он, — я у себя дома на кухне выдавливал апельсиновый сок и вдруг отчетливо почувствовал, что с тобой случилось что-то плохое. — Он смотрел сквозь лобовое стекло на мерцающую воду, на которой вверх-вниз раскачивались белые лодки. — Удивительно, как явственно я уловил этот сигнал, — сказал он. — Я даже помню, что посмотрел на часы; наверное, я тогда же тебе и написал и предложил поехать со мной сегодня на лодке. Верно?

Я улыбнулась и ответила, что действительно примерно в то время и получила его сообщение.

— Поразительно, — сказал он. — Очень сильная связь.

Он вышел из машины, и я наблюдала, как он немного вразвалку направился к кромке воды, наклонился и вытащил мокрую веревку. Мы повторили вчерашнюю схему: я ждала, пока он всё подготовит на палубе, после чего мы в галантном па-де-де поменялись местами, передав веревку из рук в руки. Когда всё было готово, он завел мотор и мы стали тяжело отдаляться от пристани, от жаркой набережной и парковки, похожей на поле блестящих кусочков железа в пыли, где солнце мелькало и переливалось в темных окнах. В этот раз мы двигались не так быстро, как накануне, — уж не знаю, забеспокоился он обо мне или же достаточно продемонстрировал свою власть в прошлый раз и теперь мог поберечь силы. Ветер вылизывал палубу, а я сидела на мягкой скамье, вновь глядя на его обнаженную спину и размышляя о странных переходах между очарованием и разочарованием, постоянных спутниках человеческих отношений, словно облака, иногда зловещие и серые, а иногда просто далекие и таинственные очертания, которые на время застилают солнце, а потом вновь беспечно его открывают. Перекрикивая шум двигателя, мой сосед сказал, что мы проплываем мимо мыса и храма Сунион: именно отсюда, по легенде, бросился в море отец Тесея, когда увидел, что корабль возвращается с черными парусами, и решил — ошибочно, — что его сын мертв. Я посмотрела туда и увидела вдали разрушенный храм, похожий на маленькую сломанную диадему на вершине холма, прямо у края обрывающейся в море скалы.